Собрание сочинений в 10 томах. Том 4 - Генри Райдер Хаггард

— Человек, осмелившийся так говорить о родной матери, недостоин жить в одной семье с ней, — говорил Дирк, — кроме того, ты слышал, что он сказал о пасторе. Говорю тебе, я боюсь этого Адриана.

— Если кровотечение сейчас не прекратится, то вам уже не придется больше выслушивать его, — мрачно заявил Фой. — Но если вам угодно знать мое мнение об этом деле, то мне кажется, что вы придали слишком большое значение пустякам. Адриан всегда останется Адрианом, он не из нашей семьи, и мы не должны судить его по нашей мерке. Вы себе не можете представить, чтобы я вышел из себя из-за того, что служанка забыла поставить прибор за столом, или чтобы я вздумал заколоть Мартина, или чтобы у меня мог лопнуть сосуд из-за того, что вы приказали вывести меня. Я и не подумал бы сопротивляться: разве может человек обыкновенной силы бороться с Мартином? Это значило бы то же, что рассуждать с инквизиторами. Но я — это я, а Адриан — это Адриан.

— Но что он говорил! Ты помнишь его слова?

— Да, если бы я сказал их, они имели бы большое значение, но, сказанные Адрианом, они не важнее, чем если бы были сказаны рассерженной женщиной. Он постоянно дуется, обижается и выходит из себя по каждому поводу, и тогда все, что он говорит, не имеет другой цели, кроме как сказать несколько громких фраз и выказать свое превосходство испанского дворянина над нами. Он в действительности не хотел уличать меня во лжи, отрицая, что я видел его с Черной Мег, ему хотелось только противоречить, а может быть, скрыть кое-что. Если вы желаете знать правду, то я скажу вам, что, по моему мнению, старая ведьма передавала его записки какой-нибудь молодой даме, а Гаг Симон снабжал его крысами для соколов.

— Все это, может быть, и так, но что ты скажешь о его словах относительно пастыря. Они возбуждают мое подозрение. Ты знаешь, в какое мы живем время, и если он пойдет такой дорогой, — помни, это у него в крови, — то жизнь всех нас будет у него в руках. Отец некогда собирался сжечь меня. Я не желаю, чтобы сын исполнил его намерение.

— Я вырос с Адрианом и знаю, что он такое. Он тщеславен, и пускай себе, глядя на меня с вами, ежеминутно благодарит Бога, что не похож на нас. У него много пороков и недостатков: он ленив, считает унизительным для себя работать, как простой фламандский бюргер, и тому подобное, но сердце у него доброе. И скажи мне кто-нибудь посторонний, что Адриан способен стать предателем и довести собственную семью до эшафота, так я заставил бы этого человека проглотить свои слова. Что же касается его слов о первом замужестве матери, — Фой опустил голову, — то, конечно, это предмет, о котором я не имею права рассуждать, но, говоря между нами, он не виновен во всем этом, а положение его крайне неприятное, и, понятно, он сердится.

В эту минуту дверь отворилась и вошла Лизбета.

— Что Адриан? — спросил Дирк.

— Ему, слава Богу, лучше, хотя доктор пробудет с ним всю ночь. Он потерял много крови и, в лучшем случае, должен будет долго пролежать в постели. Главное, никто не должен противоречить ему или грубо обращаться с ним… — она многозначительно взглянула на мужа.

— Довольно, — с раздражением перебил ее Дирк, — Фой только что читал мне наставление о моем обращении с твоим сыном, и я не желаю выслушивать еще нотации от тебя. Я обошелся с ним, как он того заслуживал, и если ему угодно было взбеситься до того, что его стало рвать кровью, то это не моя вина. Тебе следовало бы воспитывать его построже.

— Адриан не такой человек, как другие, и его нельзя судить по общей мерке, — сказала Лизбета, почти повторяя слова Фоя.

— Это я уже слышал, хотя сам не могу согласиться с вами, так как у меня для измерения добра и зла существует одна мерка. Ну, пусть будет так. Без сомнения, на Адриана надо смотреть как на ангела-испанца, и не судить его, как судят нас, голландцев, делающих свое дело, платящих свои долга и не нападающих с ножом на безоружных.

— Ты прочел письмо Бранта? — спросила Лизбета, меняя тему разговора.

— Нет еще, я забыл о нем со всеми этими кинжалами, обмороками и бранью, — ответил он и, взяв письмо, разрезал шелк и сломал печать. — Это наш условный шрифт, сказала мне Эльза, — продолжал он, всматриваясь в строки, перемешанные с ничего не значащими изображениями. — Фой, принеси-ка ключ из моего письменного стола и примемся за дело, письмо не скоро разберешь.

Фой повиновался и тотчас же вернулся с Библией маленького формата. С помощью этой книжки и приложенного ключа отец с сыном мало-помалу разобрали длинное послание. Фой слово за словом записывал разобранное, и когда, наконец, около полуночи все письмо было восстановлено, Дирк прочел его жене и сыну.

Любезный двоюродный брат и старый друг!

Ты изумишься, увидав мою дорогую дочь Эльзу, которая привезет тебе это письмо зашитым в своем седле, где, я надеюсь, никто не станет искать его. Тебя удивит также, что я не предупредил о ее приезде. Я объясню все.

Тебе известно, что у нас костры не угасают и топор не знает отдыха. В Гааге господствует дьявол, не зная удержу. Хотя беда еще не обрушилась на меня, потому что доносчики куплены мною, однако каждую минуту меч висит у меня над головой, и в конце концов мне не уйти от него. Мое преступление не в том, что меня подозревают в принадлежности к новой вере. Ты можешь догадаться: они стремятся захватить мое состояние. Я поклялся, что оно не достанется ни одному испанцу, не для того я копил его. Они же ожесточенно гоняются за ним, и я окружен шпионами. Худший из них, и притом стоящий во главе их, — некто Рамиро, одноглазый испанец, недавно прибывший сюда, как говорят, агент инквизиции. Его манеры указывают в нем бывшего дворянина, и он, по-видимому, хорошо знает страну. Этот негодяй предложил за уступку двух третей моего состояния дать мне возможность бежать, и я ответил ему, что подумаю. Таким образом мне дана небольшая отсрочка, так как он хочет, чтобы мои деньги перешли в его карман, а не в карман казны. Но, с Божьей помощью, они не достанутся ни тому, ни другому.

Видишь ли, Дирк, мое сокровище хранится не дома: оно скрыто в месте, где не может оставаться.

Поэтому, если ты любишь меня и помнишь нашу прежнюю дружбу, то пришли ко мне своего сына Фоя и другого надежного человека — твоего слугу, фриза Мартина — на следующий день после получения этого письма. К ночи они должны быть в Гааге. Пусть отдохнут несколько часов и освежатся, но ни в коем случае не подходят к моему дому. Пусть Фой и слуга с полчаса после заката прохаживаются взад и вперед по правой стороне Широкой улицы в Гааге, пока их не толкнет нарочно девушка, которая придет в сопровождении слуги, и не скажет Фою на ухо: «Ты также из Лейдена, душка?» На это он должен ответить: «Да!» — и последовать за девушкой к месту, где ему покажут, что и как сделать. Главное, он не должен идти ни за какой женщиной, которая подошла бы к нему, но не сказала бы этих слов. Девушка, которая заговорит с ним, невысокого роста, брюнетка, хорошенькая и пестро одетая, на правом плече у нее будет пестрый бант. Но пусть Фой не доверяется наружности и платью, пока девушка не скажет упомянутых слов.