Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

гордость, переписывает нашу историю? Польские паны! Кто ещё недавно забивал плетями всякого литовца, чей взгляд показался косым? Польские паны! Проклятые … — в волнении Адомас переходит на литовский, и я теряю нить его рассуждений, хотя основная мысль мне понятна и так. Польские паны в северной части Республики, похоже, имеют примерно ту же репутацию, что венгерские дворяне у словаков и галициан. Даже, пожалуй, ещё похлеще.

— Верни ей вилку, — обрывает песнь патриотизма Никта. — Она в чёрной шкатулке.

— Маленькой или большой? — спокойным голосом спрашивает Адомас.

— Маленькой.

Адомас копошится на одной из полок и подаёт мне фамильный прибор Твардовских-Бялылясов и что-то вроде белёсой тряпочки.

— Я её наточил, — говорит он, очевидно подразумевая вилку. — А письмо только разлезлось. Я не знаю, тебе оно такое надо?

Я осторожно беру «тряпочку» — размокший и слипшийся свёрток бумаги. Карандашных буквиц уже не разобрать, и я без особого сожаления кидаю ключ от тайны Айдына Угура в очаг. От вилки отказываюсь:

— Возьмите себе. Можно продать или заложить.

— Не годится продавать оружие, — строго говорит Никта. — Бери. Тебе ещё понадобится добывать себе кровь.

Литовец легонько проводит зубцами по доскам стола, оставляя блескуче-белые царапины; посмеивается, хитро щуря глаза:

— Ножа не бойся, бойся вилки. Один удар, четыре дырки!

Я торжественно принимаю «оружие» и прячу его в сумочку. Туда же укладываю и атлас. Мне опять предстоит путешествие налегке.

— Пойдёшь сейчас? — Никта смотрит за окно, в сгущающиеся сумерки.

— Да.

— Хорошо. Если будешь ночевать в лесу, клади под голову папоротник или багульник. С утра будешь быстро набирать силу.

— Ты серьёзно?

— Да.

— А голова? Не будет болеть?

— У вилктака — нет. У вас же давление во сне падает. От папоротника будет подниматься.

Ну, ёж ежович!

Глава VII. Место для сказок

Шоссе, наверное, одинаковы во всех странах мира, поэтому, стоит мне выйти из леса к дороге, ощущение того, что я нахожусь в другом государстве, уменьшается. В Галиции было бы точно такое же асфальтовое полотно, и точно так же над ним висело бы звёздное небо. Мне приходится выждать с полчаса, прежде, чем я замечаю приближающиеся фары дальнобойщика и привычным движением вскидываю руку с выпрямленной дощечкой ладонью. Фура тормозит метрах в четырёх от меня, и я подбегаю и сама открываю дверь. Водитель смеряет меня взглядом и что-то спрашивает, широко улыбаясь — видимо, по-литовски.

— Простите?

— Что делаешь, сколько берёшь?

— Ничего не делаю, — ошеломлённо говорю я.

— Ну и что тогда голову морочишь? — водитель нагибается, захлопывает дверь и трогается, не слушая моих объяснений. Я едва успеваю отскочить.

Сожри меня многорогий, но это обидно! Меня уже третий раз путают с проституткой. Даже знакомство с Ловашем с этого началось, что обидно вдвойне. Я оглядываю себя. Одета скромно: джинсы, блузка да тёплый жилет из закромов Никты. Никакой косметики, причёску и причёской-то не назовёшь. Может, у меня выражение лица какое-нибудь не то?! Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт!

Я упрямо встаю у обочины и жду следующего дальнобойщика. Но с ним сцена повторяется почти в деталях, он точно так же не хочет меня слушать. Сказать, что я упала духом — не сказать ничего. «Третий раз волшебный,» — убеждаю я себя. «Третий раз всегда волшебный в сказках. А я всё равно что в сказке. Я даже в избушке у лесной ведьмы жила.» Я вздыхаю и снова упрямо поднимаю руку, когда вижу фуру. Уже часа два или три ночи, я устала. Или, чёрт спляши на моей могиле, третий раз будет волшебным, или я сама нашлю чуму, потоп и голод на эту часть Европы!

Фура останавливается возле меня, буквально в полуметре. С другой стороны кабины хлопает дверь, и через мгновение я вижу невысокого мужчину в усах и шляпе, который подходит ко мне, помахивая сложенным пополам ремнём. Я даже не успеваю подумать, что он какой-то странный, как вдруг получаю этим ремнём по руке и отскакиваю, шипя от боли. Мужчина замахивается снова, и я пячусь:

— Эй, что вы делаете?! Что вы делаете?! Какого чёрта?!

— Что я делаю! — восклицает мужчина и совершает огромный прыжок, в конце которого снова хлещет меня ремнём, теперь уже по бедру. — Весь Будапешт стоит на ушах! Дядя поседел! Тётя выплакала глаза! Жених в тюрьме! А она! Она стоит на дорогах! Что я делаю! Да того, что я делаю, мало! Тебе надо обрезать волосы, надо выдрать их из головы, вот что с тобой надо сделать! Что я делаю! Никогда ещё в роду у Жикоскирэ не было шлюх, пока эта маленькая сучка не вздумала опозорить свою семью!

Если бы весь этот монолог мужик произнёс, стоя в какой-нибудь патетической позе, я бы гораздо быстрее сообразила, что он говорит по-цыгански, но он скачет вокруг фуры, хлопая и щёлкая ремнём, и мне приходится скакать тоже, а это очень отвлекает меня от мыслительных процессов. В какой-то момент, взвизгнув от особенно меткого удара, ошпарившего мою шею, я ухитряюсь вскочить в кабину и тут же захлопываю и запираю обе тяжеленные двери, чуть не сорвав себе жилы. Сердце Луны сейчас на шее, и я, закрыв глаза, умоляю его перейти куда-нибудь, где его нельзя увидеть постороннему глазу. Спешное ощупывание показывает, что Айнур снова помогла мне: теперь я стала обладательницей тонкого пояска из серебряных дисков. Только после этого я приопускаю стекло в той двери, в которую неистово стучит поборник нравственности семьи Хорватов-Жикоскирэ, и кричу туда по-польски:

— Если вы не прекратите, я не выйду, пока не приедет полиция! Я подам на вас заявление!

Ответом мне служит вспышка отборной брани и звуки ударов ногой по колесу.

Тогда я просто устраиваюсь поудобнее и жду. На самом деле, очень сильно, почти нестерпимо хочется объясниться, но я не могу позволить себе оставлять следы.

Через некоторое время запал у дальнобойщика стихает, и он пару минут бродит вокруг фуры, раздумывая. Потом стучит в окно и кричит:

— Эй! Как тебя! Ты полька, что ли?

— Да, — коротко отвечаю я.

— Пускай меня.

— Не-а.

— Это моя фура.

— Вы на меня напали, пытались избить!

— Я тебя спутал с другой девчонкой. Пусти, не буду больше бить.

— Поклянитесь!

— Смотри, крест целую!

Не без сомнений я открываю дверь, и водитель вскарабкивается на своё место. Угрюмо глядит на меня.

— Как тебя звать?

— Агнешка, — ещё по пути к дороге я решила называться именем