Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

— Так я и не пью… Иногда… По праздникам…

— Я о другой трезвости.

— Да я его все равно убью! — вдруг прорвало слесаря. — Сядет, гусак, напротив и твердит, твердит одно: пожара боись, Печатное, боись пожара. Дескать, домик деревянный, сухой. Вспыхнешь — спалишь полгорода! Я лучше убью Лигушу, чем ждать пожара! Совсем истомил.

Они все тут сумасшедшие, подумал Шурик, снимая с плитки кофейник.

— Ты прав! — возликовал Врач. — Убить Лигушу! Восстановить справедливость! Успокоить душу!

И вонзил в Печатнова буравящий взгляд:

— Способ?

Он выкрикнул это так, что его могли услышать даже на улице.

— Какой способ? — ужаснулся Печатнов.

— Ну как это какой? — орал Врач. — Топор? Наезд машины? Обрез в упор? Два ножа? Учти, Печатное, эстетика в этом деле немаловажна. Не станешь же ты в самом деле размахивать окровавленным топором?

Шурик оторопел.

Чашку с горячим кофе он поставил перед Врачом, тайно надеясь, что тот ее нечаянно опрокинет, а значит, опомнится. Но Врач, жадно хлебнув, без промаха сунул чашку обратно в руки Шурика.

— Не бойся своих желаний! — прорычал он, не спуская глаз с загипнотизированного слесаря. — Хочешь убить, так и убивай. Не делай из этого проблемы. Никаких рефлексий, ты свободное существо! Сам факт твоего появления на свет дает тебе право на обман, на насилие, на измену, на многоженство. Все, что хочешь. Ты родился — живи. Единственное, о чем ты должен помнить, — последствия! Должен сразу осознать: пять минут топором машешь, пятнадцать лет потом вспоминаешь. Ты уже сидел?

— Нет, — испугался Печатнов, вскакивая со стула.

— Тогда читай специальную литературу. Я укажу, что тебе понадобится в камере. Ты, наверное, слышал, что наши тюрьмы самые плохие в мире. Но это неправда, в Нигерии хуже. Правда, в Нигерию тебя не отправят. Разве что из гуманности.

— Так я это… Я думаю… — забормотал Печатнов, отводя взгляд. — Чё так сразу? Зачем в Нигерию?

— А как иначе? — со значением произнес Врач. Даже Шурика от его голоса пробрало морозом. — Если уж падаешь, Печатнов, так падай осмысленно.

Он протянул руку и поднял чашку.

— Хороший кофе, правда, Печатнов? Запомни, в тюрьме такого не будет. В тюрьме вообще никакого не будет. Ну, разве морковный. Ты же к авторитетам не относишься, правда? Значит, у тебя и морковный отберут. А этот кофе, Печатное, называется “Пеле”, в честь знаменитого футболиста, он многих опозорил на поле. В тюрьме всякое вспоминать придется, запомни. Вечера в тюрьме долгие, особенно зимой. Грязь, холод, клопы с ноготь. Ты вообще‑то что любишь больше всего? Детей и баранину? Хороший выбор. В тюрьме не будет ни того, ни другого. Твоя дочь, говоришь, в третьем классе, а сын во втором? Считай, им повезло. Самый лучший возраст для самого острого восприятия негативных новостей. В таком возрасте все воспринимается очень живо. Отец–убийца! Им будет что рассказать во дворе! Такая новость наполнит их сердца гордостью. Ну в самом деле, Печатное! Зарубить топором такое большое существо, как Лигуша!

Он перегнулся через стол и длинной рукой потрепал потрясенного слесаря по плечу:

— Ты правильно сделал, что пришел ко мне. Я умею раскрепощать. Я сниму твои комплексы. Отсюда на улицу ты выйдешь совершенно другим человеком. А из тюрьмы выйдешь опять другим! Вот несколько дней назад… — Врач, вдруг как бы смутившись, указал на легкое кресло, поставленное у окна, — на этом же месте сидела женщина, влюбленная в чужого мужа. Ну, банально, как мир, правда? Но я ей сразу выложил: давай правду! И она ничего не скрыла. Я ей сказал: ну да, большая любовь! Но тебя ведь мучает совсем другое. Тебя мучает то, что твой любимый самец несвободен. Ах, ты не можешь говорить об этом, сказал я. Ах, ты женщина скромная, у тебя обязательства, ты скована цепями долга, тебе больно, что самец, которого ты безумно хочешь, несвободен. Но ведь ты спишь с ним? Ах, у вас красивые романтические отношения! То есть ты спишь с ним каким‑то особенно извращенным образом? Нет? Самым обыкновенным? Тогда зачем стесняться? Самый приемлемый вариант — отобрать желанного самца у его самки силой, подарить ему свободу. Ах, этот самец волнуется! Ему не хочется причинять боль прежней самке! Тогда убери ее! Полистай газеты, там сейчас множество объявлений типа “Выполню все. По договоренности”. Найди такое и позвони. Эти дела недорого стоят, да и поторговаться можно. Ах, у тебя не найдется нужной суммы? Ну, какая проблема? Это же ерунда! Укради в общественной кассе. Ты ведь имеешь доступ к общественной кассе? Видишь, как все удачно складывается. Что там, кстати, зарабатывает твой хваленый самец, какие он распускает перья? Ах, двухкомнатная хрущевка без телефона, первый этаж? Молодец. Хорошая добавка к твоей однокомнатной без телефона, на девятом. У самца еще двое детишек–двоечников? Тоже неплохо. Тебе и рожать не надо. Умный самец, снял с тебя этот груз. Вообще смотри, какой удачный расклад! Ты грабишь общественную кассу, заказываешь убийство прежней самки и вот у тебя собственный любимый самец с двумя придурками–детенышами плюс полная свобода.

— И ч–ч‑что же выб–б-брала самка? — заикаясь, спросил Печатнов.

Врач строго нахмурился:

— Уж поверь мне, не пепси–колу!

Требуются сторожа и дворники. Русскоязычным не звонить.

— Он так испугался, что вовсе не пискнул… — пробормотал Шурик, проводив взглядом Печатнова, чуть ли не бегом ринувшегося на улицу, над которой чернильными нездоровыми кляксами набухало предгрозовое небо. — Опасные вы советы даете.

— Зато действенные и без вранья!

Врач с наслаждением допил кофе:

— Я разбудил в слесаре Печатнове сомнения. Теперь ему не удастся заснуть спокойно. Теперь он получил некоторое, пусть элементарное, представление о свободе выбора. Обычно такие люди, как слесарь Печатное, живут без особых сомнений, потому так легко и хватаются за топор. Слишком многих, скажу тебе, сильно пришибло при последнем крутом падении нравственности. Вот почему теперь я сторонник крутых мер.

Он с наслаждением откинулся на спинку кресла:

— Юненъкий сырок… Сырная баба в кружевах… Красные и голубые юйца… Что вам полюбится, то и глотайте!..

— Опасные, опасные советы.

— Да ну! — сказал Врач. — Я жаб не люблю!

И никак не определяя сказанного, воскликнул:

— Что делает человека личностью?

Шурик открыл рот, но Врач протестующе вскинул руки:

— Молчи! Не говори. Не хочу слушать! Ни слова!

И махнул длинной рукой:

— Считай, тебе повезло. Ты на уроках мастера. Как мастер, я работаю только с живыми душами. Кости и мышцы, это не для меня. Для меня только то, о чем человек говорить не любит, что прячет в подсознании, в чем он не признается ни на каком допросе, то, что убивает его вернее наркотиков.