Хлеб - Юрий Черниченко

— Сашко, подробней про комбайн, что это за диковинка? — оживились и те, кто дремал в просторном коридоре школы.

— Вот смотрите рисунок, — раскрыл я учебник географии Г. Иванова, где была показана машина с впряженными цугом восемью лошадьми.

Книжка пошла по рядам. А я, будто был очевидцем машинной уборки, расписывал, как зерно, отсортированное «на три рукава», ссыпается в мешки — успевай завязывать и сбрасывать на стерню…

Не думаю, что мне тогда поверили. Но кличка «Комбайн» присохла ко мне на долгое время. Пока в совхозе «Гигант» около Сальска не появились завезенные из США комбайны «Мак-кормк», прототипы наших «Коммунаров» и «Сталинцев».

В числе моих знакомых — друзей и недругов — был Василий Меркулович Бабич, глава семьи в 179 душ (были и крупнее семьи, например, Лагутиных, Киташевых — за 300 человек). Так вот он, Василий Меркулович, особо заинтересовался комбайном. Вначале мы, молодежь, потом и старики побывали в «Гиганте». Мы, комсомольцы, приметили, как пожилые хлеборобы провеивают полову, разбросанную машинами по полю, нюхают стерню (не пахнет ли керосином), считают перепелов, выпорхнувших из-под ног. Этими «фактами» я насыщал свои выступления, доказывая, что деревня — дура, земледелец — консерватор. Однажды, после искрометной моей речи в том же коридоре начальной школы, меня подождал в темном переулке Василь Меркулович. Не хотел старик выдавать, что якшается с молодыми, да еще с комсомольцами. В станице старого Бабича считали колдуном, про него и его сыновей — семерых богатырей — ходили легенды. Ежегодно десятого сентября они выходили в поле с двухпудовыми лукошками. С утра разбрасывают зерно. Но с паузами! Мерят саженными шагами не особенно щедрый чернозем, потом вдруг замрут и смотрят на старика…

— Шибко горяч ты, Сашко, — сказал мне Василь Меркулович. — Много горячих голов, как у тебя, а думать некому. Эта твоя машина и к богатству, и к голоду привести может. Смотря как повернуть, а то и станичники перемрут, и городские опухнут…

Пугает старик-консерватор? Не хочет в колхоз, в подкулачники подался? Но Василий Меркулович, присев в темноте на дубовый ствол, стал выкладывать свои доводы насчет комбайна — я и поныне помню все аргументы «Колдуна».

— Когда начинаем убирать колосовые — ячмень, пшеницу? — экзаменовал он меня, ничего толком не знающего в хлеборобском деле. — В восковую спелость. Еще плющится зерно под пальцами — вали пшеницу наземь. Бабы спешат вслед за лобогрейкой. К вечеру, на обратном пути к табору, — снопы в крестцы сложи, да с песнями.

Позже я сам удостоверился, что колосовые доходят в снопах, зерно наливается, «дозревает», пшеница золотится, а ячмень — серебрится. Да и овес в крестцах становится налитым.

— Без дозрева, считай, нет тридцати пудов с десятины, вытекло золото. Возьмет такую «кубанку» заграница? — допытывался Бабич и сам отвечал: — Пожухнет колос. А не дай бог дождь? Какому герману нужен такой хлеб?..

И пошел «Колдун» пророчить: при комбайновой уборке погибнет второе богатство — полова и солома. Вначале эти корма просто распыляли по полю. Позже, когда стали копнить, их сжигали: с начала сентября по октябрь полыхала кубанская (донская, терская, ставропольская) степь. Это был огненный многолетний смерч, расправившийся с элементарной культурой земледелия, накопленной казаками к 30-м годам. Помню, как под душераздирающее мычание голодного скота мы снимали с хат, сараев столетней давности солому и ею кормили животных…

Не предполагали тогда, в 1929 году, что не мы, а Василий Меркулович мыслит системно. Он думал о том, как выращивать хлеб и для себя (казаков), и для рабочих, чтобы с голодухи не пухли… В 1928 году в станице было: овец — 150 тысяч, быков и лошадей — 80 тысяч; в 1980 году овец — около 15 тысяч, лошадей около 400, быков нет, коров — около тысячи, но вечная кормовая проблема: эти оставшиеся слезы нечем прокормить!..

Случилось так, что я побывал во многих странах. И нигде не пришлось видеть той агротехники, которую я пропагандировал в своей наивности, называясь Сашком Комбайном…

Сердцевина ошибок — обвинение работников земли в консерватизме. Дорогой автор, мне, человеку, покидающему сей мир, хотелось бы увидеть, почувствовать то, что называется демократизмом, увидеть, как исчезают в деревне признаки феодализма (право командовать единолично)… Нас, пожилых, радует, что нынче появляется много такого, когда можно сказать: вперед, к Ленину!»

Вот какое письмо из города Рубежного, от бывшего комсомольца А. Е. Иванова… Оно живо напомнило «Рассказ» М. Горького, напечатанный осенью 1929 года в «Известиях». Тот же совхоз «Гигант», та же показательная уборка комбайном, те же комсомольцы, гордые оседланной техникой, — и тот же «полудикий степняк», который «пришел посмотреть, как собирают хлеб машинами пришлые люди». Полудикость крестьянина, тупость чувств, невежество, звериное недоверие к новому — все это общие места литературы 30-х годов, они объединяют и классика, и станичного оратора восемнадцати лет от роду. Системность взгляда, умение вместить весь круг жизни, а равно и чисто российский экспортный подход к земледелию (неотлучная мысль, сгодится ли «герману» такой хлеб или нет), будут поняты и оценены Сашком Комбайном пятьдесят пять лет спустя.

Очерк мой критиковали. Говорю не о торопливой, испуганной критике, где в ход шли не аргументы, а ярлыки, где разбор дел «Ростсельмаша» именовали срывом Продовольственной программы, а продразверсточные приемы заготовок выдавались за оскорбление хлеба, который, понятное дело, всему голова.…Такая энергия не в счет — с нею пословичный персонаж издревле гасит горящую свою шапку. Речь о критике истинной, деловой.

Научный сотрудник Н. И. Лившин из Москвы не согласился, что можно в сельской механизации без посредника, без какой бы то ни было Сельхозтехники вообще. «Приводимые Вами аргументы (за работу «без посредника», — Ю. Ч.) часто поверхностны, а иногда просто ошибочны и некорректны». Кандидат технических наук киевлянин С. Л. Авербух упрекал в том, что не охвачены целые секторы механизации, не прослежен в действии «основной принцип: машина может дорожать, лишь бы дешевела единица сделанной ею работы». Протестует он и против разорительной гигантомании:

«Масса трактора К-701 — 12,5 тонн, плуг к нему — две тонны, лущильник — 5,5 тонны. Белорусский МТЗ-82 весит 3,37 тонны, его плуг — 0,5 тонны, лущильник — 1,2. Такое же соотношение между массой сеялок, культиваторов. Точность сева и обработки — одно из важнейших условий получения высоких урожаев. Чем шире захват обрабатывающих орудий, тем больше вероятность отклонения от установленных параметров. Для поддержания точности обработки в допустимых нормах конструкторы вынуждены придавать несущим деталям все увеличивающуюся жесткость, т. е. увеличивать их вес. Получается паровоз на пашне. Огромные прицепные машины не транспортабельны. Но главное — в таких машинах больше деталей, следовательно — большая возможность отказа. Убытки от простоя относятся к полезной выработке, как пять к одному, если не больше. При поломке агрегата для снятия и замены некоторых деталей требуется подъемный кран. Все это не значит, что я против широкозахватной техники. Но наша действительность до этого еще не созрела. А на Украине в каждом административном районе уже по 15–25 тракторов К-701. Большинство из них не имеет шлейфа машин, используются как транспортное средство. Что значит поехать на тяжелом тракторе домой на обед?! Не заглушить его на время обеда?! В общем, польза от этих тракторов весьма сомнительная. Подчеркну: в наших условиях распределения и эксплуатации»…

Но нечего кривить душой: серьезней дискуссии «Комбайн косит и молотит…» не вызвал — и вызвать не мог. Опровержений не было не потому, что автор такой уж спец и дока (в механизаторы он не рвется, по диплому — филолог), а потому, что про это десятилетиями писали люди всякие, от тракториста до академика. Дискуссия же… а что, собственно, обсуждать? Трактовать еще можно — стрижено или кошено, а уж что на корню не стоит — и самые некраснеющие признавали. Постфактум писано, постфактум!

Комбайнов уже наплодили без малого миллион при верхней нужде в 470 тысяч. Урожайность уже продержали многие пятилетия без перемен! А в нашем цеху, документалистов, уже сложился жанр безошибочного очерка-вскрытия, когда проблеме повредить, увы, поздно, и литератор со своим скальпелем если и рискует чем, так только личным заражением, от которого, известно, некогда умер тургеневский медик Базаров. Именно так: не лечащий врач действует, способный и помочь, и ошибиться, а более или менее искушенный прозектор, девиз которого — «вскрытие все покажет!».

Покажет, имеется в виду, уже для другого, иного случая. Схватило за горло транспортом — вот «Нерв экономики» В. Селюнина. Не на чем книги печатать — читайте «Бумажное дело» А. Нежного. Но и при таких тщательных вскрытиях механику перепроизводства дрянных сельхозмашин надо, выясняется, прозектировать наново. Как и, положим, судьбу тюменских факелов или смысл краснодарского риса.