Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разница же в том, что в книге бабы били Давыдова, а в жизни – Плоткин терзал и баб, и мужиков. И в том ещё, заметим попутно, разница, что Давыдов, как положено праведнику, почти всю первую книгу сторонится женщин, а связавшись с гулящей Лушкой, сам себя стыдится. В то время как Плоткин, судя по шолоховскому письму, путался со многими и, отбыв в Киев, благополучно про то забыл.
* * *
Пережив жуткую зиму и страшную весну 1933-го, в мае Шолохов снова будто бы прежний, опять научившийся улыбаться.
Распаханы и засеяны поля, и не таким уж бесполезным делом оказываются колхозы, – когда виновные изгнаны, а новые руководители вроде бы учли ошибки и после шкирятовской комиссии должны догадываться, что себя стоит держать в руках, не зверовать. И с Шолоховым лишний раз не пересекаться, а то за ухо – и в Кремль вывезут, и стой тогда пред очами вождя навытяжку, зеленея от ужаса.
Шолохов тем временем получает вести о самых лучших в стране продажах его книг, которые метут с лотков и прилавков. К нему является в гости режиссёр Шенгелая: выбирать для съёмок «Поднятой целины» натуру. И даже многострадальную экранизацию «Тихого Дона» спасли, более того – озвучили. Теперь там герои хоть изредка, но разговаривают, и скрипят телеги, и гагачут гуси, и, может быть, даже Цесарская заговорит – тем голосом, от которого у Шолохова на несколько мгновений немело сердце.
И готовится выйти на экраны фильм с Цесарской и всё тем же Абрикосовым, что Мелехова играл, – называется «Одна радость», а сняли его возвращённые в режиссёрские права Правов и Преображенская по рассказу Бориса Левина – отличного писателя, надо сказать. И Цесарская зовёт Шолохова на премьеру. Но что ему теперь та премьера, когда она замуж вышла! В итоге он даже на первый показ звуковой версии «Тихого Дона» в сентябре не поедет.
В планах у Шолохова: до конца года работать над второй книгой «Поднятой целины». Он теперь ещё лучше понимал и Давыдова, и Нагульнова! Ох, он закрутит судьбы и сюжеты! Ох, он выдаст ещё!..
«Работать хочется зверски», – пишет одному из своих корреспондентов.
В августе приехал в гости Ваня Клеймёнов. 1 сентября Шолохов отписывал Левицкой в привычно иронической манере: «Жил он тишайше, почти не пил, избегал женщин. Как видно, Маргаритино внушение возымело на него действие… Нет, без шуток, поохотились мы чудесно! Очень по многу не убивали, но ели каждый день досыта».
Луговой тоже заезжал тогда. Вспоминал позже: «Охотились мы и на куропаток с собакой, была у него хорошая собака по дичи. Она прекрасно делала стойку. Как только учует куропатку, становится и показывает направление, где птица. Шолохов говорит: “Пиль!” – и она стремглав бросается на дичь. Куропатки с шумом поднимаются из травы и быстро летят. Тут-то и нужно стрелять. Шолохов успевает попасть, бывало, в двух, а я то промахнусь, то подраню, и тогда Джек быстро находит птицу и тащит Шолохову: он знает своего хозяина. Иногда мы выезжали на машине в степь охотиться на стрепета. Эта птица машину подпускала близко. Подъехав поближе к месту, где залёг стрепет, Шолохов быстро соскакивал с подножки, птица поднималась вверх. Шолохов стрелял влёт и почти всегда попадал».
Несколько лет Шолохов вынашивал свои охотничьи рассказы, но куда там! – вечно не до них: две главные книги не дописаны, пьеса про коллективизацию начата и заброшена, сценарий «Поднятой целины» висит над душой – не вынести всё.
В ноябре снова приехал из Тбилиси режиссёр Николай Шенгелая, а с ним второй режиссёр – Николай Санишвили (Санов на самом деле). Месяц Шолохов писал сценарий «Поднятой целины» при минимальной помощи двух Николаев. Выбирали сцену – и дальше он либо работал сам, либо диктовал, на ходу меняя мизансцены, диалоги, строение фраз, убавляя или дописывая. Шолохов даже увлёкся. От этого фильма ждал куда больше, чем от «Тихого Дона». Не верилось: неужели все эти, чёрт бы их побрал, перегибы – можно будет вывести на экран? Чтоб вся сволота – Овчинниковы, Зимины, Пашинские, Гольманы – в героях узрела себя?
* * *
В первых числах декабря сын Сашка – Александр Михайлович, – трёхлетний пацанёнок, тяжело заболел коклюшем. «Хрипит он и кашляет каждый час, – пишет Шолохов Левицкой. – Какая же тут работа? Марья Петровна моя извелась безо сна, в доме великий беспорядок, у меня в работе – тоже… Так много навалило снегу в наших местах, что почта ходит от случая к случаю. Газеты получаем через 1–2 недели. А тут ещё не работает мой радиоприёмник (нет питания), и сижу я в Вёшках, вроде как на дальнем севере…»
Так и встретили 1934-й.
На целый прошлый год оглянешься: вроде много было всего, – метался, кружился, едва не погиб, – а по работе судя: мало успел. Приходится заново перестраивать планы: «В этом году мне крайне необходимо разделаться с “Т<ихим> Д<оном>” и “Целиной”, – отчитывается Левицкой 15 января, – но зимою, как видно, много я не сделаю по причине вот этих семейных обстоятельств, а поэтому придётся работать весной и летом, к чёрту послав все развлечения и поломав охотничьи планы».
Раздражение Шолохова той поры – явственно ощутимо.
Осенью дал интервью «Литературной газете» – а там взяли и опубликовали в номере от 6 февраля в качестве иллюстративного материала фото: Шолохов вроде как работает с гусиным пером в руках, а рядом – Шенгелая с пистолетом. И подпись: «Шенгелая уговаривает М. Шолохова скорее написать сценарий “Поднятая целина”».
Взбешённый Шолохов – сам любящий пошутить и цену шутки знающий – не ленится написать в «Литгазету» отповедь: «Снимка этого никому из сотрудников редакции я не давал, точно так же не давал и согласия на опубликование каких-либо снимков, а тем более такого, который отнюдь не предназначался для печати и появление которого может быть расценено как дешевый рекламный трюк».
В том же феврале садится писать статью «За честную работу писателя и критика» – первый серьёзный опыт шолоховского литературоведения, – и наконец выговаривает всё, что думает по поводу некоторых своих коллег. «О Панфёрове… можно бы больше и не говорить, если б не было у него многочисленных последователей, загромождающих литературу антихудожественными, литературно-безграмотными и бесталанными произведениями, если б Панфёров, присваивающий себе роль “литературного вождя”, не пытался возглавить этот отряд литературных бракоделов, если б сам Панфёров писал не по принципу “если из ста слов останется пять хороших, а девяносто пять будут плохими, и то хорошо”.
