Поправки - Джонатан Франзен

Но великое откровение заключалось не в этом. Откровение настигло Чипа в нескольких километрах от польской границы. Напрягая слух – не лают ли в кромешной тьме спущенные с цепи хуторские псы-людоеды, – нащупывая перед собой путь, он осознал смешную сторону случившегося и припомнил слова Гитанаса: «Трагедия превращается в фарс». Внезапно Чип понял, почему его сценарий никому, даже ему самому, не пришелся по вкусу: он писал триллер, а надо было – фарс.

Над головой брезжил рассвет. В Нью-Йорке Чип шлифовал и отделывал первые тридцать страниц «Академического пурпура», пока они не отпечатались в памяти с фотографической точностью, и теперь, под светлеющим балтийским небом, с виртуальным красным карандашом «в руках» принялся за виртуальную правку этих страниц, тут что-то меняя, там добавляя гиперболу, расставляя акценты, и каждая сцена становилась в его голове такой, какой пыталась стать с самого начала, – потешной. Трагический герой Билл Квейнтенс превратился в комического дуралея.

Чип прибавил шагу, словно спешил к письменному столу, скорее приняться за сценарий. Поднялся на холм, увидел темный, лишенный электричества литовский город Эйшишкес, а вдалеке, по ту сторону границы, – польские фонари. Две впряженные в подводу лошади высовывали головы из-за проволочного ограждения и ободряюще ржали.

– Посмешнее сделать. Посмешнее! – сказал он вслух.

Крошечный пропускной пункт охраняли двое таможенников и двое «полицейских». Они вернули Чипу паспорт, изъяв толстую пачку литов, предусмотрительно засунутых туда Чипом. Без особой надобности, из мелкого садизма, его заставили несколько часов просидеть в душном помещении, пока пропускали бетономешалки, грузовики с цыплятами и велосипедистов. Утро уже перетекло в день, когда Чипу наконец позволили пересечь границу.

Пройдя еще несколько километров по дороге, он купил в Сейнах злотые и уплатил за ланч. В магазинах – изобилие товаров, Рождество на носу. Мужчины в городе сплошь старики или внешне похожие на римского папу.

К полудню среды Чип добрался до Варшавского аэропорта, сменив три грузовика и одно такси. Неправдоподобно румяные регистраторши «Польских авиалиний» были счастливы видеть клиента. В расчете на десятки тысяч польских гастарбайтеров «Польские авиалинии» добавили перед праздником несколько рейсов на Запад, но билеты остались нераспроданными. Румяные регистраторши носили форменные шляпки, точно участницы парада. Они приняли у Чипа наличные, выдали билет и велели бежать бегом.

Он добежал до выхода и занял место на борту «Боинга-767», который простоял четыре часа на взлетной полосе, пока неисправный прибор в кабине не был обнаружен и – без особой спешки – заменен.

Маршрут по большой дуге без пересадок доставил Чипа в великий польский город Чикаго. В полете Чип спал, чтобы не вспоминать о долге Дениз (20.500 долларов), о том, что он превысил кредит по карточкам и не имеет ни работы, ни надежды ее найти.

Пройдя таможню в Чикаго, Чип узнал две новости – хорошую и плохую. Хорошая новость: два агентства по прокату автомобилей еще не закрылись. Плохая (ее он узнал, отстояв полчаса в очереди): людям, превысившим кредит по карточкам, машины напрокат не выдаются.

Чип просмотрел каталог авиалиний и наткнулся на совершенно незнакомое название – «Прери хоппер». Нашлось свободное место на рейс в Сент-Джуд в 7.30 утра следующего дня.

Для звонка в Сент-Джуд было чересчур поздно. Чип выбрал местечко на ковровом покрытии, где не так натоптано, и прилег отдохнуть. Ему еще предстояло осознать, что с ним произошло, а пока он чувствовал себя точно листок бумаги, на котором когда-то сделали вполне осмысленную запись, а потом забыли в кармане и постирали. Он огрубел, потерся вдоль линии сгиба, кое-где слова смылись. В полудреме перед ним кружились глаза и рты, отделенные от лиц, скрытых под лыжными масками. Он забыл, чего хотел в жизни, а поскольку человек есть то, чего он хочет, можно сказать, Чип забыл, кто он есть.

Чип даже удивился, когда старик, наутро, в половине десятого, распахнувший перед ним дверь дома в Сент-Джуде, сразу узнал его.

На двери – венок из падуба. Снег сгребли к краю дорожки, а саму дорожку аккуратно вымели. Улица городка на Среднем Западе казалась пришельцу частью волшебного царства благополучия, высоких дубов и избытка свободного пространства. В польско-литовском мире такому городку не было места. Несмотря на столь заметную разницу экономических потенциалов, энергия никоим образом не перетекает из более высокой точки в более низкую – это ли не свидетельство эффективности изолирующих политических границ! Старая улочка с заснеженными изгородями и сосульками на карнизах, с ароматом дубовых углей, казалось, вот-вот исчезнет. Как мираж. Как необычайно яркое воспоминание о давно умершей любви.

– Ну и ну! – произнес Альфред, и лицо его вспыхнуло от удовольствия. Он обеими руками ухватил сына за руку. – Смотрите, кто у нас тут!

Инид, окликая Чипа, попыталась протиснуться между ними, но Альфред не выпускал его руку.

– Смотрите, кто у нас тут! Смотрите, кто у нас тут! – дважды повторил он.

– Ал, впусти его наконец и закрой дверь! – распорядилась Инид.

Чип застыл в дверях. Снаружи мир был черен, бел и сер, пронизан холодным и свежим ветром; в заколдованном внутреннем пространстве дома сгустились предметы, цвета и запахи, влажность, человеческие отношения. Он боялся войти.

– Заходи, заходи, – кудахтала Инид. – Закрывай дверь!

Чтобы защититься от чар, Чип беззвучно произнес заклинание: пробуду тут три дня, вернусь в Нью-Йорк, найду работу, буду откладывать как минимум пятьсот долларов ежемесячно, пока не выплачу долги, а каждый вечер буду работать над сценарием.

С этим заклинанием, жалким остатком, к которому сводилась теперь его личность, Чип переступил порог.

– Ну, ты зарос, пропах, – сказала мать, целуя Чипа. – Где же твой чемодан?

– Остался на обочине дороги в западной Литве.

– Слава богу, живой домой добрался!

Нигде во всей Литве не было помещения, похожего на гостиную в доме Ламбертов. Только в Западном полушарии найдется такое роскошное шерстяное ковровое покрытие, такая массивная мебель отменного качества, с прекрасной обивкой в столь простенькой по дизайну и заурядной по назначению комнате. Хотя свет за деревянными рамами окна окрашивался серыми тонами, ему был присущ оптимизм прерий: в радиусе шестисот миль нет портящего климат моря. Осанка старых дубов, свободно тянущихся к небу, их надменность напоминали о тех временах, когда и города еще не было, – иероглифы ветвей свидетельствовали о мире, не знавшем заборов.

Одно мгновение – и Чип вобрал в себя весь пейзаж. Этот континент – его родина. По гостиной раскиданы вскрытые подарки, обрывки разноцветных ленточек и упаковочной бумаги, наклейки. Перед креслом у камина, которое Альфред навсегда зарезервировал за собой, сидела на корточках Дениз, разбирая самую большую груду подарков.

– Дениз, смотри, кто пришел! – окликнула Инид.

Дениз подошла словно нехотя, глядя в пол, но, когда она обвила Чипа руками и он прижал сестренку к себе (по обыкновению удивляясь, до чего она высокая), она не смогла его выпустить. Всем телом прижалась к брату, целовала его шею, глаз с него не сводила и все повторяла: «Спасибо».

Подошел и Гари, неуклюже, полуотвернувшись, обнял Чипа.

– Не думал, что доберешься, – буркнул он.

– И я не надеялся, – ответил Чип.

– Ну-ну! – в очередной раз сказал Альфред, с изумлением глядя на сына.

– Гари уезжает в одиннадцать, – предупредила Инид. – Мы успеем позавтракать вместе. Иди мойся, а мы с Дениз приготовим завтрак. Этого-то я и хотела, – прощебетала она по пути в кухню. – Самый лучший рождественский подарок для меня!

Гари обратил к Чипу лицо с гримасой «что поделать, остался в дураках».

– Вот так-то! – фыркнул он. – Лучший рождественский подарок!

– Думаю, она имела в виду нас всех вместе, – заступилась Дениз.

– Недолго ей радоваться подарочку, – сказал Гари. – Нам еще предстоит разговор, и она должна мне деньги.

Чип тащился за собственным телом, отделившись от него, недоумевая, что оно сотворит. Убрал алюминиевый табурет из душевой внизу. Ударила сильная, горячая струя воды. Впечатления настолько первичные, что либо сохранятся на всю жизнь, либо тут же изгладятся. Мозг способен воспринять лишь ограниченное количество информации, потом он утрачивает способность расшифровывать ее, распределять в должной связи и порядке. Так, почти бессонная ночь на полу в аэропорту была еще совершенно свежа в памяти и требовала обработки. А теперь вот горячий душ рождественским утром. Знакомая желтовато-коричневая плитка на стене. Эта плитка, как и все прочее в доме, пропитана своей принадлежностью Альфреду и Инид, окружена аурой именно этой семьи. Дом казался не строением, а телом – мягким, податливым, живым и уязвимым.