Земные и небесные странствия поэта - Тимур Зульфикаров

….Я иду по тропе, где мы стояли, томились целомудренно с Гулей моей…

Гуля, Гуля, почему ты молчишь?.. замерзаешь? замираешь в Водопаде нашей любви?..

Говорят, что у женщины нет прошлого, а у мужчины есть только прошлое…

Но у мертвых есть только прошлое…

…И почему-то этой ночью тропа не звенит, не трепещет, как струна, а она глуха, далека, мертва!..

Как убитая, не вьется змея — пряма она…

Смерть пряма…

Анна!.. Мы продадим черешню… и убьем, потравим бесов Руси… и поставим памятник Капе…

И поедем на Кипр, где жива? жива! жива тахта, ладья нашей любви, и она плывет, плывет… плывет…

Нас ждет!..

…Анна! Я на горе нагой Кондара!..

И тут я пожалел, что не взял тебя… страшно без тебя…

Тьма… Луна ушла за горы…

Высится тьмовая громада исполинского Дерева….

Я гляжу на Дерево, как неофит на Храм…

..О Боже!.. Как судьба этого Дерева издавна, с детства переплелась с моей судьбой!..

Что-то чудится мне, что кто-то следит за мной…

Что-то чудится мне, что множество глаз следит хищно за мной…

О Боже! Кто это? Кто?..

Может, это снежный барс?.. иль гималайский медведь?.. иль тяньшаньский волк?..

Кто?..

Я стою под Деревом… Открываю чемодан… Вынимаю нейлоновую сумку и вешаю себе на шею…

Опять шепчу молитву всем земным Богам:

— О, Элоим Яхве!.. О, Авраам!.. О, Заратустра!..

О, Иисус Спаситель!.. О, Аллах!.. О, Мухаммад!.. О, Будда!..

О, Шива!.. Спасите меня в эту ночь! Спасите меня, вашего муравья!.. Муравья! муравья…

Спасите от Эф меня, меня…

Я трижды влезаю на Дерево и смело, голыми пальцами, не дрожащими уже, собираю ягоды в сумку…

Я знаю, что Эфы ночью спят….

Ягоды хладные, полные, атласные, чреватые… знакомые…

Я даже чую перстами, где на ягодах есть ранки от входа змей таящихся, а где нет…

Чемодан мой полон малиновых, реликтовых, роящихся тайно ягод, я закрываю его…

Но кто-то глядит на меня…

И вдруг я вижу, что на Дереве сидит Сова…

И она глядит на меня ясными очами, как двумя янтарными снопами, пожарами, огнями…

Она ест черешню. Она уже обречена, а не знает…

Я хочу закричать, прогнать, но боюсь кричать…

Тогда я немо швыряю в неё ягоду…

Сова тяжко, шумнокрыло отлетает…

О Боже…

И вот я тащу, влеку тяжкий чемодан по родным горам…

Луна выходит из-за горы и глядит на меня.

А впереди меня по тропе низко летит Сова…

Ей летать осталось тридцать дней…

Но как я могу помочь ей?..

А может, давно она уже съела ягоды… И вот-вот изойдет из нее змея?..

— Анечка! Анна!.. Но кипрская ладья-тахта нашей любви летит? летит! летит!..

Как тогда! На Кипре!..

И скоро опять полетит она? Да?..

Как сова, что обречена в необъятной, благоуханной, звездотекучей ночи?..

О Боже…

Но все мы станем ночью… Ночь победит, упокоит всех нас…

Но нашу любовь не победит она… Никогда!

…Анна, ты ждешь меня?..

…Аминадав! Царь! Я жду тебя…

Но уже не Здесь…

А Там…

… А я уже хочу смерти… хочу туда…

Глава двадцать восьмая

АННА

…Не жизни жаль с ее томительным дыханьем…

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет. И плачет уходя…

…Ноябрь-листогной… Колючие утренники…

В ноябре зима с осенью борется…

Вместо соловьев — снегири в раскидистых кустах и в зарослях лебеды и крапивы поют: “Рюм-рюм-рюм” — трепещет живая, румяная флейта…

Снегирек-петушок, словно в черной шапочке на затылке, а на груди у него горит малиновый огонь-жар. Снегурушка скромна: вместо малиновых перьев — у нее бурые и серые перья без блеска, и она похожа на воробья…

Но снегириные пары на всю жизнь связаны и верны друг другу…

— Анна, а мы уже ноябрьские снегири?.. ииииииии…

…Я прилетел в Москву рано утром…

Я оставил свою машину в Домодедове, на стоянке, и потому “такси” мне не понадобилось…

Я погрузил японский заветный страшный чемодан в машину и по покрову-первопутку тихо поехал домой…

Я ехал медленно, потому что уже чуял, уже знал…

Уже чувство обреченности давно охватило меня — с того дня, когда я увидел на дороге Анну: “Сударь! Вам не нужна женщина? Вам не нужна древняя русская любовь в свежем духмяном стогу? с песнями и плясками забытыми?..”

И вот я во власти любви этой смертной, погибельной… в стогу духмяном, последнем….

Ангел Серебряные Власы…

…Это Древняя Святая Русь в сарафане-кумачнике казнит вилами нынешних иуд… а нынче Времена Двенадцати иуд, когда не один иуда предаёт Христа, а двенадцать…

…Я подъехал к дому своему.

Мои кривые, подгнившие воротца были выломаны и жалобно лежали на юном, хрупком, обиженном снегу, снегу, снегу…

Дворик мой зиял сиротской пустотой…

На месте голубых елей зияли страшные, глубокие, уродливые ямы, похожие на оскверненные могилы…

И въехать во двор было нельзя…

Я медленно, медленно, нехотя вышел из машины. Медленно обходя скользкие от свежей, потревоженной, корневой земли ямы, ямы, пошел к дому…

Я уже все знал, все чуял…

Но дверь была закрыта, и я подумал, что я ошибся в предчувствиях своих…

Я открыл ключом дверь и понял, что не ошибся…

…Царь Дарий! Возьмите меня с собой… Я хочу увидеть то Дерево… тот Водопад… и ту Реку…

Я хочу поехать вместе с вами в страну ваших воспоминаний…

…Анна, и что же я не взял тебя?..

Я сразу увидел, что велосипеда с вилами в сенях не было…

…Царь Дарий!.. Но стога золотые опять тянут, влекут меня…

Опять я хочу отомстить бесам Руси… За этих пав в платках на дорогах… За Людочку Кашину — тростинку, соломинку, паутинку, стрекозку, мамочку беззащитную мою… за забытых советских солдатиков на болоте…

…Я вернулся к машине и медленно, сонно поехал туда, на знакомую дорогу владимирскую, к Блудову болоту, к лиственнице, к золотым стогам, уже серебристо, причудливо, дивно обсыпанным первоснежком, перволедком…

О Боже… только Ты надежда моя…

А туманы, туманы, как пуховые подушки, окрест плыли и, как несметные одеяла, сокрывали…

Я долго, долго, долго ехал…

Засыпать, что ли, стал в туманах серебряных… Томно, дремно в туманах снежных…

В подушках, в ватно-белых простынях, в зыбучих одеялах…

Я устал от перелета, от бессонной ночи, от тяжкого чемодана, от Водопада замерзающего…

Сонно, сонно мне… чудно, далеко, дремно как-то на дороге… я едва еду, чтобы не уснуть за рулем…

И вдруг из тумана выплывает сверкающий джип “Мерседес”. Джип стоит на обочине.

Сонно мне кажется, что я уже видел его. Сонно-сонно…

Я останавливаюсь и медленно, сонно выхожу из машины…

Иду мимо джипа. У него окна затененные — не поймешь, есть ли кто-нибудь в салоне иль нет…

Сонно… сонно…

Я иду в тумане, в поле, словно я много раз был здесь…

Я иду и вижу золотой, словно знакомый, высокий, богатый стог свежего сена… Сонно…

О Боже! Стог золотой серебряно осыпан жемчужным первоснежком!.. Словно жемчужные ожерелья во множества лежат на духовитом, золотом, еще более пахучем от снега сене, сене, сене… Сонно, сонно, сонно…

Я уже чую, что увижу…

О Боже!..

Но этого я не чуял! не знал!.. О Боже!.. Сонно…

У подножья стога в золотой рассыпчатой соломе лежит голый отрок… Это Николай Ивлев… Мусорный олигарх… Он уже свежо мертвый… изломанный, как сухие ветки… в инее… истекший кровью… У него личико, как в инее…

Я вижу, что он совсем мальчик…

Раны от вил уже почти высохли, обмелели…

Но как много крови в человеке… даже в таком невзрачном, худом…

И много золотой первозданной соломы кровью окроплено… Сонно, сонно мне, далеко…

Душа моя летит в небо — и оттуда глядит на меня, как зимняя птица… обмороженная… как черный дятел-желна…

Я вдруг вспомнил Фирдоуси: “Рубины крови в изумрудах травы…”

Но тут было: “Гранаты крови в золоте соломы…” Много было гранатовых зерен…

Но тут не только кровь отрока была…

Тут была и кровь Анны…

О сонно мне…

И она лежала нагая, нагая (О Боже, ты-то почему нагая?) на своем павловопосадском платке…

А она еще, еще тлела, еще была живая, хотя кровь уж, уже тоже вся изшла из ее ран… Сонно, сонно…

— Анна, Анна, Аня, Анечка, а откуда у тебя раны?.. Тебя-то кто задел?.. Иль это он тебя успел? убил? Ударил?..