Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Берр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погода сенокосная, сено в жару сохнет быстро, но косить тяжело: трава перестояла и высохла еще на корню, так что только успевай отбивать литовки. У Василия прокос широ кий, но недлинный, он часто останавливается и курит, отирая рукавом рубахи пот со лба и затылка.
— Васька! — кричит он. — Где котелок?
Васька бегом приносит воду, и Василий жадно пьет, потом задирает голову и щурится на солнце. Кажется, солнце, как мяч, закатилось в яму, откуда ему ни за что не выкатиться, — вот и будет теперь жарить бесконечно.
— Хошь бы какая дешевенькая тучка прикрыла, — бормочет Василий и снова берется за литовку.
Петр косит в сторонке, он в майке, голову повязал носовым платком. Его литовка, вонзаясь в траву, уже хрипит от бессилия. Петр поднимает ее, окунает брусок в воду и начинает быстро водить им по литовке. Потом оглядывается на Василису — она давно уже неподвижно сидит на колодине.
— Мать, — кричит он, — шла бы ты в шалаш! Пускай жара спадет, потом покосишь.
Василиса не отвечает.
— Мама, — услышав Петра, кричит Настя, — иди ставь обед, сейчас все придем!
Василиса поднимается и подходит к Петру.
— Сил нету, — печально говорит она ему и вздыхает. — Износилася. Думала, помогу, ан нет.
— Ты чего, мать? — спрашивает Петр.
— Я отойду, ты не думай. Вот полежу и отойду, а завтра сама своя буду. Это с непривычки, уж год не косила.
Согнувшись, она уходит к шалашу, й все трое — Василий, Настя и Петр — смотрят ей вслед.
— Давай перекурим! — кричит Василий Петру.
Петр подходит к нему и, зажав руками котелок, долго пьет. Потом он сдувает со лба капли нависшего пота и садится.
— Чего это с матерью? — спрашивает Василий.
— Старая, — обычным голосом отвечает Петр. — Сколько ей лет?
— На два года моложе меня была.
— Старая, — повторяет Петр.
Поздно вечером они сидят у костра и пьют после ужина чай. Костер то взвивается вверх, и тогда на каждом из них, как одежда, отчетливо видна усталость, то снова сникает. За шалашом, в темноте, собака звучно вылизывает из банки остатки консервов. Ночь ложится на деревья, на скошенную траву, и только на костер, боясь обжечься, она лечь не решается. Костер от этого гоношится, подпрыгивает.
Они долго не спят: начало сенокоса положено, первый день прошел как надо, и все это живет в них ближними, еще не улегшимися чувствами.
— Пора укладываться, — говорит наконец Василий. — Копен девять за день накосили, и то ладно.
— Нет, больше, — быстро поправляет Настя, она всегда говорит быстро. — Я одна копен пять намахала.
— Хорошо бы больше, — откликается Петр.
— Завтра поторапливаться надо. — Василий поднимается. — Ненастье будет.
— Какое еще ненастье? — настороженно спрашивает Василиса и смотрит на Петра.
— Собака траву ела, — говорит Василий Петру. — Примета верная.
Петр молчит.
* * *
Василий и Петр женились в один год, даже в один месяц. Петр, которому тогда едва исполнилось двадцать лет, привел в дом с нижнего края деревни Таню, дочь кузнеца. Василий привел в амбар чужую, не деревенскую, которая как-то ненароком забрела в деревню и задержалась, переходя из избы в избу и обшивая баб сарафанами да платьями. Мастерица она была хорошая, за шитье брала недорого, и заказы поступали к ней один за другим. Рассказывали, что новенькая приехала с Украины, чтобы разыскать сына, потерявшегося в войну, да вот на обратную дорогу денег ей не хватило, и она решила приработать.
Где и как они с Василием сговорились, никто не знал. Петру уже сыграли свадьбу, на которой больше всех пела и плясала Настя, прошли октябрьские праздники, выпал запоздавший в ту осень снег. Василий, собиравшийся перед этим на промысел, вдруг приостановил сборы и позвал к себе Петра.
— Ты эту, пришлую, видел? — спросил он сына, не глядя на него.
— Это которая шьет?
— Ага.
— Видел, она ж по деревне ходит.
— Хочу взять ее к себе, — сказал Василий и повернулся к Петру.
— Да ты что, отец, серьезно? — не сдержавшись, удивился Петр.
— А чего? Нельзя мне, что ли?
— Да почему нельзя? — забормотал Петр, не зная, что сказать, — Конечно. Ты еще не старый. Кто говорит, что нельзя.
— Дело не в том, старый или не старый, — невесело поправил Василий. — Надоело мне самого себя обстирывать, самому себе кашу варить. Живу как арестант. Хозяйка нужна — вот какое дело.
Они помолчали.
— Заходи перед вечером завтра, бутылку на троих разопьем, свадьбу, стало быть, сыграем. Я Насте накажу, чтоб сготовила.
Дома Василиса хлопотала на кухне.
— Мать! — возбужденно закричал Петр, входя, — У нас отец женится.
— Но, — бесстрастно откликнулась Василиса.
— Точно говорю. Завтра приведет.
— Пускай хошь тыщу раз женится, я к нему никакого касанья не имею.
— Обидно, поди?
— Чего ты, Емеля, мелешь? — вскинулась Василиса. — Обидно стало, изошлась вся от обиды — куды там! Полоумная она, раз идет за него. Добрая не пошла бы.
Новую жену Василия звали Александрой, и была она ненамного старше Анны, его первой дочери. Василиса впервые увидела ее утром из окна, когда Александра, припадая на одну ногу, шла через двор в уборную.
— Да она хромоножка, — обрадовалась Василиса. — Я говорила, добрая за него не пойдет, так и есть. Теперь они заживут. Черт черту рога не обломит.
В первое время Александра нигде не показывалась, отсиживалась в амбаре. Василий сам кипятил чай, сам ходил в магазин, но и он тоже старался лишний раз на улицу не выходить. Для деревни его женитьба была ковшом меда, вылитым на муравейник: ее судили и рядили на все лады, после войны она стала самым важным событием, намного важнее любой смерти, случившейся за последние годы. У баб вдруг не стало хватать соли, хлеба, исчезли куда-то стиральные доски и утюги, и за всем этим они шли к Василисе, заводя разговор о молодых, — конечно, имелось в виду, что они спрашивают о Петре и Тане. И только бабке Авдотье, которая уже и тогда была глуховатой, хитрить не приходилось.
— Ты, сказывают, сестричкой обзавелась, Василиса! — кричала она, расположившись на скамье.
— Тебе, старуха Авдотья, делать нечего, вот ты и ходишь, сплетни полощешь, —
