Радуга тяготения - Томас Пинчон

В Сарнаки, излагает нам документация, ракета в тот день падала с обычным двойным выбросом, с полосой белого конденсата в синем небе: еще один преждевременный разрыв в воздухе. Стальные фрагменты обрушились в сотне футов от точки Нуля, посекли рожь градом. Пёклер видел взрыв не более прочих. Больше его никуда не отправляли. Эсэсовцы наблюдали, как он поднялся на ноги, потянулся и медленно побрел прочь с остальными. Вайссман получит отчет. Последуют новые разновидности пыток.

Но внутри Пёклеровой жизни, не задокументированно нигде, кроме души, его бедной, его затравленной германской души, время растянулось — и замедлилось: Идеальная Ракета еще там, наверху, все еще снижается. Он по-прежнему ждет — даже теперь, один в «Цвёльфкиндер», ждет «Ильзе», ждет, чтобы вернулось это лето, а с ним и взрыв, что застанет его врасплох…

Весной, когда ветра в Пенемюнде сместились к зюйд-весту и вернулись первые птицы, Пёклера перевели на подземный завод в Нордхаузене, в Гарце. После британского налета работа в Пенемюнде пошла под откос. План — опять же, Каммлера — теперь заключался в том, чтобы рассредоточить испытания и производство по Германии, дабы исключить следующее и, вероятно, фатальное нападение союзников. Обязанности Пёклера в «Миттельверке» были обыденны: материалы, снабжение. Он спал на койке у стены, динамитом вырванной у камня и выкрашенной белым, и лампочка над головой горела всю ночь. Ему мстилось, будто лампочка — представитель Вайссмана, существо, чья душа — ярчайшая нить накала. Они с ней вели долгие грезодиалоги, сути которых Пёклер никогда не помнил. Лампочка разъясняла ему заговор в деталях — тот был грандиознее и обширнее, чем представлялось воображению Пёклера, — а многие ночи казался чистой музыкой, сознание Пёклера загнанным зверем металось по звуковому пейзажу, наблюдало, покладистое, по-прежнему в шаткой безопасности, но ненадолго.

В то время ходили слухи, что между Вайссманом и его «чудовищем» Энцианом растет отчуждение. Шварцкоммандо уже обособилось от структуры СС, как и СС отложилось от вермахта. Сила их теперь залегала не в абсолютном оружии, но в информации и опыте. Пёклер был рад услыхать, что у Вайссмана свои неприятности, только не соображал, как обратить их к какой-нибудь выгоде. Когда поступило распоряжение отправляться в Норд-хаузен, в Пёклере вспыхнуло отчаянье. Игра, стало быть, прервана? Может, он больше не увидит Ильзе. Но пришла служебная записка, в которой говорилось, что он должен явиться в кабинет к Вайссману.

Волосы на висках эсэсовца седели и стояли торчком. Одна дужка очков держалась на скрепке — Пёклер заметил. На столе — мусорная россыпь документов, отчетов, справочников. Удивительно было наблюдать, что выглядит Вайссман не столько сатанински, сколько затравленно, как любой чиновник под давлением. Глаза его были уставлены в сторону Пёклера, но линзы их искажали.

— Вы понимаете, что этот перевод в Нордхаузен — добровольный.

С облегчением — плюс две секунды истинной любви к покровителю — Пёклер понял, что игра продолжается.

— Будет что-то новенькое.

— Да? — Отчасти вызов, но отчасти Вайссману по-настоящему интересно.

— Производство. Мы здесь так увлеклись НИОКРом[234]. Для нас это не столько оружие, сколько «летающая лаборатория», как некогда выразился доктор Тиль…

— Вам не хватает доктора Тиля?

— Да. Он был не в моей секции. Я его не очень хорошо знал.

— Жаль, что он попал под налет. Мы все в Эллипсе Неопределенности, не так ли?

Пёклер позволил себе глянуть на заваленный стол — мимолетно, можно истолковать как нервозность либо это он так огрызнулся: ну да, Вайссман, похоже, тут у тебя собственный Эллипс…

— Ой, да у меня обычно нет времени об этом волноваться. «Миттельверке», по крайней мере, под землей.

— Тактические позиции — нет.

— Думаете, меня могут послать…

Вайссман пожал плечами и одарил Пёклера широченной неискренней улыбкой:

— Дорогой мой Пёклер, как тут предскажешь, куда вас пошлют? Посмотрим, как все развивается.

Впоследствии, в Зоне, когда угрызения стали плотскими, щипали глаза и оболочки на манер аллергии, Пёклеру казалось, что он, даже к тому дню в кабинете у Вайссмана, уже не мог оставаться в неведении. Знал истину по ощущениям, но позволил уликам пропасть в каких-то папках, там, где они не будут его расстраивать. Знал все, но удержался от единственного поступка, который мог бы его искупить. Надо было придушить Вайссмана прямо там же, где сидел, и пусть складки худенького горла скользили бы под ладонями Пёклера, пусть бы толстые очки сползали, а слабенькие глазки беспомощно туманились своему окончательному затемнителю…

Пёклер помог собственной слепотою. Он знал и про Нордхаузен, и про лагерь «Дора»: он видел — заморенные тела, глаза иностранных заключенных, которых маршем гонят в четыре утра на работы в холод и тьму, шаркающие тысячи в полосатых своих робах. И все это время знал, что Ильзе живет в лагере перевоспитания. Но только в августе, когда в обычном ненадписанном конверте из крафт-бумаги прибыло отпускное распоряжение и Пёклер отправился на север серыми километрами Германии, которой больше не узнавал, разбомбленной и сожженной, военные деревушки и дождливые фиолетовые пустоши, и нашел Ильзе наконец в вестибюле гостиницы «Цвёльфкиндера» — она ждала с тою же тьмой в глазах (как он раньше не замечал? эти переполненные слезами глазницы боли), — только тогда он сложил эти данные воедино. Многие месяцы, пока папа исполнительно халтурил по другую сторону проволоки или стены, она была узницей всего в нескольких метрах от него, ее били, быть может, насиловали… Если надо проклинать Вайссмана, то и себя надо проклясть. Жестокость Вайссмана была не менее изобретательна, чем инженерные навыки Пёклера, Дедалов дар, что позволил ему на потребное расстояние удалиться в лабиринт от неудобств отцовской любви. Они продали ему удобство — так много удобства, и все в кредит, а теперь взимали дань.

Пытаясь, хоть и поздновато, раскрыться навстречу боли, которой давно следовало в нем болеть, теперь он принялся за расспросы. Знает ли она, как называется ее лагерь? Да, Ильзе подтвердила — либо ей велели так ответить, — что лагерь называется «Дора». Вечером перед тем, как ехать сюда, она видела повешенье. Вешают обычно по вечерам. Хочет ли он послушать? Хотел ли он послушать…

Она очень проголодалась. Первые несколько дней они только ели — все, что продавалось в «Цвёльфкиндере». Меньше, чем год назад, и намного дороже. Но анклав невинности по-прежнему оставался приоритетом, поэтому хоть что-то да было.

Хотя в этом году детей меньше. Парк практически достался инженеру и девочке в безраздельное владение. Колесо и почти все прочие аттракционы стояли без движения. Не хватает горючего, объяснил ребенок-служитель. Над головой ревело люфтваффе. Почти каждую ночь вопили сирены, и вдвоем они смотрели, как в Висмаре и Любеке зажигают прожектора, а иногда слышали бомбежки. Что Пёклер делает в этом мире грезы, в этой лжи? Его страна ждала, пока ее сокрушит между захватчиками с востока и запада; в Нордхаузене же, когда первые ракеты уже совсем подготовились к боевым пускам, к воплощению инженерных пророчеств, старых, как мир на земле, истерия возросла до эпических пропорций. Почему в такой критический момент Пёклера отпустили? Кому еще в наши дни достаются отпуска? И что тут делает «Ильзе» — разве не выросла она из детских сказочек? грудки уже так видны под платьем, такие едва ль не совершенно пустые глаза без особого интереса соскальзывают на случайных мальчиков, предназначенных для «Фольксштурма», мальчиков постарше, которые ею уже не интересуются. Им-то грезились приказы, колоссальные взрывы и смерть — если и замечали ее, то искоса, украдкой… Папаша ее приручит… зубки прикусят пестик… настанет день, и у меня будет таких целое стадо… но сначала надо найти моего Капитана… где-то на Войне… сначала пускай меня выпустят из этого глухого угла…

Кто это прошел сейчас мимо — кто этот стройный мальчик, промелькнувший у нее на пути, такой светловолосый, такой белый, что почти невидим в жарком мареве, которое оволокло собою «Цвёльфкиндер»? Заметила ли она его, признала ли в нем свою вторую тень? Ее зачали, потому что папа как-то вечером посмотрел кино «Alpdrücken» и у него встал. Пёклер, уставясь похотливо в экран, промухал весь умный гностический символизм Режиссера при постановке света в игре двух теней — Каина и Авеля. Но Ильзе — некая Ильзе — пережила свою киношную маму, продержалась за концом фильма, и потому ей досталась тень теней. В Зоне все будет двигаться по Старому Промыслу, в свете и пространстве каинистов: не из драгоценного гёллизма, а потому что Двойной Свет всегда присутствовал там, за пределами всякого фильма, и этот жулик, этот джайвовый шутник-киношник в то время, по случаю, один заметил его и применил, хоть и не соображал — и тогда, и поныне, — что именно показывает нации лупоглазов… Потому в то лето Ильзе миновала себя, слишком сосредоточившись на некоем внутреннем полудне без теней, и скрещенья не отмечала — либо ей было все равно.