Портреты (сборник) - Джон Берджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Что есть маска? Репутация и ее преувеличенное значение. Лицо и его выражения. Стиль жизни и его атрибуты. Пара глаз с их заученными сигналами. Тело со всеми его позами. Почти все личное, являя себя обществу, функционирует как маска. В определенных культурах театральность маски открыто признавалась, в других – таких, как наша, – отношение к маске крайне противоречивое, но, как бы то ни было, маски необходимы. Срывание масок любовью нарушает пределы необходимости. Отсюда ниспровергающая роль любви.
* * *
Я помню Генриетту с начала 1950-х годов в Сохо. Мы не были знакомы лично. Возможно, когда-то обменялись парой слов, не более того. Однако я часто наблюдал за ней как завороженный. Она носила свои маски так беспечно, что даже посторонний вроде меня, сидя в уголке бара или утонув в кресле в дальнем конце комнаты, сразу подмечал нечто спрятанное – точнее, простиравшееся – под одной из ее масок. Я говорю «простиравшееся», поскольку, как ни назови то, что скрывалось под маской, это представляло собой открытый ландшафт, хотя сама Генриетта в тот момент сидела на высоком табурете или шагала к двери, напоминая кобылку, на которой хочется ездить без седла.
Ладно. Но чем это теперь может быть интересно? Мои воспоминания о Генриетте вряд ли способны соперничать со слухами, легендами и всем, что распространяла о ней пресса. Согласно легенде, Генриетта, знаменитая натурщица и муза целого кружка художников, икона и королева Сохо 1950-х годов, прожила в свое удовольствие, сколько смогла, и в результате злоупотребления алкоголем и ЛСД, а также различных сумасбродств постепенно скатилась на дно и умерла в возрасте шестидесяти семи лет от цирроза печени.
С фактами не поспоришь. Единственное, что я хотел бы поставить под сомнение, – это «временной отсчет» ее взлета и падения. Генриетта царила и правила в своем кругу, как королева, властная и величественная, а затем вдруг наступил упадок. Но все-таки люди – не империи, и в ее случае фатальность имела другую природу, зависела от более загадочных законов. Попробую объяснить.
Фрэнсис Бэкон был очарован Генриеттой и писал ее много раз. Между ними не существовало особенно тесной дружбы – он не подарил ей ни одного полотна. Это были, скорее, отношения соучастников. Они как бы поддерживали друг друга, и моя догадка заключается в том, что дело здесь в схожих жизненных позициях: оба были убеждены, что худшее уже произошло!
Для Бэкона эта мысль составляла основу его идеологии, его мировоззрения как художника и приводила к любопытному и, как мне кажется, заслуживающему критики самодовольству. Генриетту это субъективное убеждение толкало на поиски особой формы поведения – взрывоопасной бесшабашности.
Именно об этой взрывоопасности я и хочу сказать пару слов. Когда Генриетта появилась в Сохо (еще даже не Генриетта, а Одри, восемнадцати лет от роду), уже тогда худшее было позади. Что именно? Я не знаю. И сомневаюсь, что она смогла бы сформулировать, в чем заключалась суть этого «худшего». Однако это была не блажь и не подростковая страсть к преувеличениям. Она прошла через горнило каких-то испытаний и вышла другим человеком. И пережитый опыт подсказывал: ничего хуже уже не случится – и действительно, вероятно, до самой ее смерти ничего худшего с ней не произошло.
У меня нет никакого права писать все это. Я ведь не знал ее, только наблюдал с другого конца заполненных людьми комнат. И то, что я видел, было не отчаянием, а скорее нетерпеливым желанием вкупе с бесстрашием идти все дальше и дальше, все быстрее и быстрее. Такое нетерпение часто бывает эгоистическим и превращается в навязчивую идею. Однако в ее случае бесстрашие, сопровождавшее нетерпение, было тем, что она предлагала другим, чем хотела с ними поделиться. Это и создавало вокруг нее добела накаленную, взрывоопасную атмосферу. Назовите это харизмой, гламуром, сексапильностью, красотой. Все это звучит слишком общо и не передает того, что я наблюдал. Если пытаться сформулировать точнее, надо сказать так: ее взрывоопасность порождалась бесшабашностью, которую она предлагала другим.
Ее предложение, однако, не было бескорыстным; оно увязывалось (хотя и очень неопределенно, все лишь подразумевалось) со следующим соглашением: что бы мы ни делали вместе, мы делаем это так, чтобы снова обмануть жизнь и немного отсрочить ее жестокость; мы будем вместе искать не удовольствия, но утешения. Разумеется, находились те, кто считал подобное соглашение возмутительным, – в особенности те, кто просто искал удовольствий. Другим не хватало характера, чтобы выдерживать это в течение долгого времени. Однако Генриетта, как мне кажется, соблюдала условия этого соглашения всегда.
Когда Мэгги Хэмблинг увидела Генриетту лицом к лицу в феврале 1998 года (это была их не первая, но решающая встреча), Судьба положила три карты на стол лицом вниз. Первая карта указывала на Мэгги, которая будет рисовать Генриетту день за днем, пока та не умрет. Вторая предсказывала, что за несколько мгновений до смерти Генриетта попросит Мэгги: «Обними меня». И третья предвещала, что они полюбят друг друга.
Все так и вышло. История того, как и почему это произошло, рассказана бессмертными рисунками. Рассказана ими, а не в них, поскольку история воплощена в каждой проведенной на них линии, в каждой остановке угольного карандаша, в каждой поправке, в каждой осторожной пометке, оставленной любовью на бумаге. Рисовать лицо – один из способов запечатлеть биографию. Хорошие портреты и предсказывают будущее, и рассказывают о прошлом. (Когда они нарисованы, а не написаны красками, это свойство проступает яснее, поскольку краски как бы настаивают на вечно длящемся настоящем, и это отвлекает.) Прохождение сквозь время – не цель, к которой сознательно стремится художник, это происходит само собой в процессе рисования.
Поглядите, как сформирован рот, как он выдается вперед, нависает, отступает, прячется в кончиках губ, открывается, чтобы показать язык, или смыкается. Пытаясь проследить такие вещи, постепенно возвращаешься к рождению этого рта; так же как, глядя на усмешку, показывающую зубы, и на то, как исчезают морщинки возле носа, начинаешь думать о смерти этого рта. Каждая черта на этом лице как бы застыла между памятью и ожиданием. Ничто на свете не дрожит так сложно, как живое человеческое лицо, оно колеблется, как волны, пересекающие море жизни, а рисующий – это наблюдатель, стоящий у кромки
