Тезей (другой вариант перевода) - Мэри Рено

Когда мы вошли, мать сказала:

- Пойду гляну, готов ли отец. Я ему говорила, что ты приезжаешь, Тезей, но он всё забывает нынче... Только теперь наконец позвал женщин умыть и причесать его. Ипполит, ты о чем мечтаешь? Поухаживай за отцом, позаботься, чтобы ему принесли вина...

Он отослал виночерпия и прислуживал мне сам. Когда я сказал ему сесть взял низенький табурет и сложил руки на коленях... Я смотрел на его длинные мускулы, вспоминал эти руки в работе с лошадьми и подумал - как же должны любить их женщины! Ему пора жениться... Если Питфей стал слишком стар, чтобы позаботиться об этом, лучше мне взять это на себя...

Но когда спросил, есть ли у него девушка на примете, он глянул на меня изумленно и ответил.

- О нет, государь. Теперь уже поздно об этом думать.

- Поздно? - тут уж я изумился. Не рассмеялся: это было бы обидно ему и ничего хорошего не могло из этого выйти... - Послушай, - говорю, - малыш, что бы ни случилось - всё проходит. У тебя была девушка? Или, быть может, мальчик?

- Я думал, государь, ты знаешь... - Теперь он стал очень серьезен, и это сделало его старше, а не моложе, как часто бывает в таком возрасте. - Я принес всё это в жертву. С этим решено и покончено.

С момента нашей встречи в гавани меня не оставляло какое-то беспокойство; и теперь - будто скрипнула дверь, приоткрывшись, и показала мне старого врага. Но я не стану на него смотреть...

- Ты уже мужчина, - говорю, - наследник царства. Игрушки пора отложить.

Брови у него сошлись. Густые, темные - темнее волос... Я видел, что его спокойствие не от смирения.

- Что ж, государь. Называй это как хочешь, но как же нам тогда разговаривать? Это достаточно сложно, даже если ты постараешься меня понять; ведь слова говорят немного...

Его терпеливость меня разозлила: так терпеливы крупные собаки, что позволяют шавкам себя кусать.

- Так в чем же дело? Объясни... Ты единственный сын твоей матери, только в тебе ее кровь. И ты готов похоронить ее вместе с собой, ты так легко к этому относишься?..

Он помолчал немного... Его спокойный взгляд, казалось, говорил: "О чем еще вспомнит этот человек? Он же ничего не понимает!" Это разозлило меня еще больше... Наконец он сказал:

- Она бы так не думала.

- Вот как? - говорю. - Продолжай, говори до конца... Ты дал какой-нибудь обет или что?

- Обет? Не знаю... Пожалуй, да. Но это неважно...

- Как?.. Ты - не знаешь?!

Он говорил очень старательно. Он был так молод, что не ожидал, чтобы человек моего возраста мог его понять.

- Обеты, клятвы - это ведь для того, чтобы связать себя, если передумаешь. Я дам обет, если меня попросят, но это неважно.

- Какому богу? - спросил я. Лучше было покончить с этим поскорей.

- Если я дам обет, - говорит, - то Асклепию. Когда буду готов.

Это было нечто новое. У него и теперь было что-то на уме, о чем он не станет говорить, - как было всегда, - но это он сказал без раздумья, сразу и искренне. Да он всегда был загадкой, с самого рождения... Я ожидал каких-нибудь высокопарных слов, но он продолжал:

- Знаешь, это началось с лошадей... - Помолчал, задумавшись... - Я часто лечил их, мне это всегда нравилось... Быть может, это идет от Посейдона? - Улыбка у него была чудесная, женщина бы от нее таяла... - А потом так случилось, что пришлось помочь человеку, и это меня захватило. И я начал задумываться: а зачем люди?

Такого вопроса я никогда не слыхал. Меня будто ударило: если человек начинает спрашивать такое - чем это кончится?.. Это же всё равно что заглядывать в черный водоворот, а его воронка - глубокая, бездонная - тянет в закрученную глубину - вниз, вниз... Посмотрел на парня - ничего... Он не напуган, не плохо ему, только чуть-чуть не в себе; другой на его месте был бы таким, если бы под окном прошла девушка, по которой он сходит с ума.

- Слушай, - говорю. - Боги нас создали - это их дело.

- Да, но зачем?.. Мы должны соответствовать своему предназначению, в чем бы оно ни состояло. Но как мы можем жить, если не знаем его?

Я не сводил с него глаз. Такие отчаянные слова - но он, казалось, светился изнутри. Он видел, что я его слушаю, и это подтолкнуло его дальше:

- Я ехал однажды на колеснице, в Эпидавр. Давай поедем туда вместе, государь, хоть завтра, ты сам увидишь... Хотя ладно, это необязательно. В общем, мы скакали по дороге вдоль моря, и ветер был попутный...

- Мы? - Я перебил его, думал услышать что-нибудь полезное.

- О, это я про упряжку! Когда они идут, как один, и сам вместе с ними это так получается.

Я его отвлек, ему понадобился какой-то момент, чтобы вернуться к своей мысли.

- Дорога была хорошая и совсем пустая, не надо было придерживать... Я отпустил их - и они пошли, как ураган!.. И тогда я это почуял, почуял, как Бог сходит вниз, наполняет коней, меня - словно непрерывная молния, только не сжигает... У меня волосы поднялись на голове... И я подумал: "Вот оно! Вот оно - мы для этого! Чтобы притягивать богов, как дубы притягивают молнии, чтобы через нас боги могли нисходить на землю... Но зачем это?" Колесница летела вдоль берега, и всё вокруг такое синее, и наши гривы струятся в воздухе... Они бежали сами, от радости, как носятся на равнине в табунах... И тогда я понял, зачем это, - но этого нельзя сказать словами, слова убивают смысл.

Он вскочил на ноги - так, будто вовсе ничего не весил, - и быстро отошел к окну. Постоял там, глядя наружу... Потом успокоился и сказал почти стыдливо:

- Ну вот... Но все это можно почувствовать, когда берешь на руки больного щенка...

Она словно услышала его - громадная сука, набрякшая молоком, волкодав, вошла и оперлась ему на грудь лапами. Он почесал ей за ухом... Точно так же стояла однажды его мать, когда я только привез ее в дом, ей тогда было восемнадцать... Он был живым воплощением нашей любви, через него мы могли бы жить вечно; а без него - умрем...

- Если ты целитель от кого-то из богов, - говорю, - тем более нужно иметь сыновей и передать им свой дар. Бессмертные не скажут тебе спасибо, если ты его растратишь, уж это точно!

Он не сразу отрезвел, не сразу понял, что все-таки нужны будут еще слова. Вы видали скакуна, на котором таскают бревна? - вот так он мучился со словами, я видел, как он их ворочает.

- Но в том-то и дело, - говорит. - Не растратить его. В этом самое главное!.. Эта сила требует человека целиком; начни отвлекаться на одно, на другое - от нее ничего не останется... Ну вот, девушки. Стоило бы мне начать - женился бы я или просто сошелся бы с какой-нибудь на празднике Диониса, - я, наверно, не смог бы без них потом... Они такие красивые и мягкие - как лисята... Очень похоже, что стоит начать - ими потом не насытишься... Так уж лучше и не начинать.

Я буквально остолбенел. Я едва мог поверить, что понял его. Наконец говорю:

- Ты что - шутишь или хочешь меня одурачить? Ты хочешь сказать, что ты еще девственник? В семнадцать-то лет?!

Он вспыхнул. Но не от смущения, нет: он был достаточно взрослым, чтобы расслышать оскорбление, он был воин... Но дисциплинированный воин - и ответил совсем спокойно:

- Да, государь. Это часть того, что я хочу сказать.

Значит, не было даже дикого побега, чтобы продолжить наш род, где-нибудь на холмах Трезены или на хуторе каком, - ничего!.. Я вспомнил, как она показала мне его утром, после целой ночи мучений... А теперь он кидает мне в лицо наши погибшие надежды! Будь он женщиной, его можно было бы заставить подчиниться, но он - мужчина, он сам себе хозяин...

- В твоем возрасте у меня в Трезене уже были дети, уже бегали... - я не нашел ничего другого, что сказать.

Это его позабавило, лицо его прояснилось, как летний день...

- Я знаю, государь. Не могу же я не знать своих братьев.

- Ты слишком легко на это смотришь... - Я был зол и добавил кое-что еще. На палубе галеры это прозвучало бы нормально, но сыну от своего отца такие вещи выслушивать не очень-то... Я это знал, но уже не владел собой.

А он посмотрел на меня - и ему стало противно, видно было. Если бы от меня - я, пожалуй, перенес бы это легче; но нет - от себя самого, за то, что старался излить передо мной душу... И это было для меня самой большой обидой: ведь злился-то я как раз потому, что любил его, гордился им... Если бы это был Акам на Крите - пусть бы он оскопил себя во время обрядов в честь Аттиса, и я наверно смог бы через это перешагнуть: он был славный паренек, но в нем было очень мало своего.

Ипполит молчал. А мне казалось, я слышу смех, не человеческий смех: хохотал Лабиринт, и холмы Наксоса, и Девичий Утес, и пещера за Глазом... Они сплелись в хороводе - Мать, Дева, Старуха - три, как одна, и я слышал их шепчущий хохот.

Злость во мне кипела, но я понизил голос и говорил тихо. Я давно этому научился: чтобы зацепить человека выше себя - есть лучшие способы, чем на него кричать. Я сказал среди прочего, что бесчестно было принимать царство, воспользовавшись старческим слабоумием некогда Великого Царя, что у него есть свои сыновья, имеющие больше прав, которые продолжили бы династию... А он - он издевается над последними надеждами доживающего свой век старика... "Ведь он любил тебя. Есть в тебе хоть капля совести?!"