Последняя черта (СИ) - Савченко Лена

Призрак не хотела умирать. Так же, как и несколько лет назад, цеплялась за любые доводы, хотела вгрызться этой жизни в глотку и рвать, рвать, рвать, пока наконец не обретёт потерянного покоя. Всё своё существование Призрак выживала, даже в самые тёмные времена старалась видеть свет и идти на него. Разными, не всегда хорошими способами, но оставляла за спиной других и не оглядывалась. Оставалась одинока в любом случае, как и сейчас.

До настойчивого стука в дверь.

Подорвалась тут же, не раздумывая, даже прислушиваться не стала. Распахнула скрипнувшую дверь и застыла, глядя на растрёпанную Ташу. На одном выдохе схватила за руку, втянула в квартиру и прижала к себе, прерывисто дыша. Подруга прижалась в ответ, вцепившись в Алису как в последнюю соломинку и затряслась. Так и стояли — с незакрытой дверью, две рыдающие, находящие друг в друге смысл и убеждение — «Вместе до конца».

— Прости меня, прости, прости. Я должна была, — судорожно шептала Алиса, положив подбородок Таше на макушку и жмурясь. — Должна была защитить, не дать... Я обещала, Таш, прости меня, пожалуйста, прости...

— Всё хорошо, — так же судорожно отвечала Таша, всхлипывая.

У Таши был отодран рукав куртки, новый синяк на скуле и ватные от волнения и страха ноги. Она хотела сначала пойти уже домой, к бабушке, совсем отчаявшись, но что-то не дало — решила проверить. Вдруг? Слабая надежда угольком томилась где-то там, где жила у неё истерзанная душа.

— Алис, — она подняла голову. — А что сейчас?

Алиса нахмурилась, забрала прядь пушистых волос подруге за ухо и последним усилием воли выдавила улыбку.

— Не знаю. Придумаем. Обязательно.

***

— Гляньте-ка! — ахнула Дарья Павловна, прикрыв рукой рот, а вторую прижав к груди, — Кошмар какой! Ужас! Животные...

Сказала, но поздно признала в увиденном нечто отдалённое знакомое.

Таша сидела за столом на тесной кухонке, гипнотизировала тарелку с горячим супом и надеялась, что он исчезнет сам по себе. Заторможенно подняла взгляд, сначала ничего не поняла, а затем всё внутри сжалось, внутренности скрутило раскалёнными жгутами и девушка судорожно сглотнула. Пусть и видела уже, но всё равно каждый раз не могла реагировать по другому. Алиса рядом даже взгляда не подняла.

С экрана телевизора, не здорово патриотичным голосом, вещал диктор.

— На прошлой неделе, с хаосом, в который ранее погрузилась культурная столица, было покончено. Силовые структуры успешно справились со своей задачей. Экстремизм был пресечён на корню! Двое этих молодых людей посмели организовать жесточайшую расправу над Главы Учредителя Законов и ввести Единый народ в заблуждение поддельными результатами голосования .

Таше хотелось исчезнуть. Всё, что угодно, только бы не видеть этого. Там, крупным планом показывали два мёртвенно бледных лица.

— Их тела провисят на Площади ещё неделю, что бы все могли убедиться в компетентности Единого Государства! Они — те, кто наглым образом посмел нарушить покой граждан!...

Лёха всё ещё оставался собой — застывшем, будто напряжённым, а лицо Ворона оставалось таким же правильным, с острыми, немного пугающими чертами.

Таша медленно поднялась из-за стола, прошла мимо застывшей бабушки.

— Тань...

— Не трогайте её, Дарья Павловна, — хрипло попросила Алиса, затолкав рвущую боль поглубже. — Лучше не надо. И телевизор выключите — всё равно бред один крутят.

Таша остановилась уже в своей комнате, оказавшись в темноте. Долго стояла так, чувствовала, как душу стягивают цепи и старалась забыть. Прогнать этот чёртов образ родных лиц, врезавшийся теперь в сознание накрепко. Она же всегда забывала, могла. Не помнила имён, лиц, улиц и моментов — а этот пристал крепко, вцепился и не желал покидать.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Любой проигравшей революции нужны козлы отпущения. Властям даже не потребовалось искать — двух друзей оказалось достаточно. Даже на Алису ориентировки уже не рассылали. Всё на лицо, всё слишком явно и Таша разрыдалась, падая на колени. Едва ли не выла от боли, не знала куда себя деть. Потом вскочила, трясущимися руками принялась рыться в давно забытой коробочке, достала из неё лезвие, оголила левое предплечье и полоснула по уродливой коже. Смотрела, как выступает кровь, как растекается, а губы у неё дрожали. Да и саму девушку била крупная дрожь.

Но внезапно она поняла, что нужно сделать. И что это будет правильным. Алиса тогда сказала, что они обязательно что-нибудь придумают, но сейчас девушка понимала — в кои то веки нужно действовать самой, а не прятаться за вечно — сильную.

Одни истории могут быть не рассказанными, но Таша расскажет. Их могут забыть, её друзья могут потеряться в истории, но только не это! Нет! Не допустит! Отчаянная мысль билась под сердцем раненной на смерть птицей, когда она поднималась на ноги, заторможено шагала и садилась на стул перед графическим столом.

В её руках история. И она будет решать, как их запомнят. Преступниками или людьми, до безумия жаждущими свободы. Пройдут года или столетия, но достаточно было всего одной чёртовой ошибки, что бы они запомнили их навечно. Их история будет рассказана, их лица не сотрутся временем и цензурой. Нет, никогда. Таша тяжело дышала, опуская ручку на светящийся экран и давилась бурлящими эмоциями.

Никогда.

План созрел быстро. Первая часть — арты. Её арты. Так, как она их помнила. Она нарисовала каждого, используя стиль, близкий к треш-польке и кисти, создающие эффект акварели. Портреты получались абстрактными, но с каждым новым штрихом получались все чётче и чётче.

Вот Алиса — окутанная красными всполохами, с закрытыми глазами и сведёнными бровями друг к другу. Алиса одета в кожанку, а вокруг яркими пятнами расползаются оттенки протеста, её собственного крика, который почти никто не слышал. Протеста и вызова — такого особенного, родного, что в груди все снова сжималось. И пусть Алиса всё ещё здесь, осталась в неловком молчании с бабушкой на кухне, но она тоже должна быть здесь.

Следом шёл Леха, закованный в сталь. Серый, спокойный и серьёзный Леха. Отросшие русые волосы с проглядывающими тёмными корнями и безмятежным спокойствием на лице. За ним, образом — круг с рваными линиями, будто бы нимб, но свойский — такой же стальной.

Она вообще использовала в основе своей тёмные оттенки, но при том яркие.

Меланхолия в плену грязно голубого и синего, одну половину лица перекрывал, сверкнувший на одной стороне лезвия, нож. Её облетали невесомые потоки ветра, трепали волосы и стремился сорвать прочь с экрана. Сюда, в комнату, в объятия.

Марципан — жёлтая, весело скалящаяся в лицо поганой Судьбе. Жёлтый и чёрный, две её половинки — весёлая и яростная, а иногда они смешивались и образовывали нечто ужасно притягательное с эстетической точки зрения. Марципан приставляла в своему виску ствол и держала палец на курке. Подумав, Таша дорисовала красную вспышку по другую сторону головы.

Над Герасимом думала долго, но в итоге ограничилась полу развёрнутым профилем в её сторону, взглядом серых глаз вверх и поверхностными мазками чёрно-белого. У Геры никогда не было своего цвета — это сбивало Ташу с толку ещё с самого знакомства. Он был не серым, очень даже ярким на самом деле, но все цвета заимствовал у других. Не умея жить для себя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Позади Ворона раскрывались крылья, над головой возвышалась сама птица, а парень глядел исподлобья. Чёрный, опасный и иногда пугающий своей хладностью. Белый силуэт месяца соединял лоб и клюв, дополнялся еле заметными, но такими важными чёрточками — графика. Система, устав и понятия, по которым Ворон жил, но которые рушило красное пятно, расползающееся на левой половине лица. Его личный Призрак.