Избрание сочинения в трех томах. Том второй - Всеволод Кочетов

Зина не слышала, что ответил Алексей. Она ушла под корму корабля, на самый край стапеля, где никого не было, и опустилась на сосновый брус. Неужели все кончено? Она качала головой в такт своим мыслям, и вся раскачивалась, как человек, которому очень больно. Перед ней бежала, блестела под осенним солнцем зеленая вода, от воды веяло холодом. Зина мерзла, но не подымалась с бруса, идти никуда не хотелось. Может быть, ее ищет Илья Матвеевич, ищут бригадиры? Им нужен мастер. Пусть ищут. Какой она мастер! Она женщина, у нее горе, горше которого не бывает.

— Товарищ Иванова!

Зина подняла лицо, стиснутое ладонями. Возле нее стоял бригадир сборщиков.

— Зубы болят? — спросил он участливо.

— Что? Зубы? Да, зубы, — ответила Зина. — Вы ко мне?

— К вам. Надстройку подали, сорок шестую секцию. Надо ставить.

— Конечно, надо. Пойдемте!

Зина поднялась по трапам, взошла по ним своим стремительным, энергичным шагом.

— Товарищ бригадир! — спросила она на ходу. — Когда подали?

— А уж полчаса как.

— Почему не позвали меня сразу?

— Да не могли найти. Искали.

— Плохо искали! Надо было найти.

Зина почти взбежала на палубу, такая рассерженная, что Володька Петухов от нее отшатнулся. Она распоряжалась, давая, как всегда, очень точные и правильные указания. Никакой тут девушки Зины не было: была инженер Зинаида Павловна Иванова, мастер стапельного участка, помощник Ильи Матвеевича Журбина, которому она когда–то давала обещание научиться сдерживать свои чувства и который говорил ей: «Выдержка нужна в нашем деле, характер…»

2

Дед Матвей по временам отводил взгляд от книги и прислушивался к вою и грохоту ветра за окнами. Ветер проникал сквозь оконную замазку, шевеля шторы, тонко пищал где–то на потолке, тяжело ступал по кровлям. Дед послушает, послушает и снова читает.

Небольшая книга, но дед сидел над ней долгие ночи: перелистает страницу — и раздумывает… Вся его жизнь проходила по этим страницам, длинная: без двадцати лет — век. Он, прочел немало книг — про всякие века: и про те, когда торговали людьми, как скотом, и про те, когда людей травили в римских цирках голодными львами, и про те, когда людей за науку жгли на кострах. Не было еще, пока существует человек на земле, такого века, какой выпал на долю деда Матвея, в какой довелось ему жить. С сотворения мира не знал простой человек отечества. Какое же это отечество, если тебя и в соху запрягут, и ноздри тебе вырвут, и на кол посадят, а и не посадят — все одно по–собачьи будешь жить до скончания дней. Куда ни ступи, получалось: с сильным не борись, с богатым не судись. Вот пишут: не одно тысячелетие прожил человек не по–человечески, и только в дедов век нарушились, поломались эти порядки. Повезло, посчастливилось ему: угодил родиться в такое время. Проживешь жизнь — не пожалеешь: в книги попал, прочитают когда–нибудь о тебе другие люди, позавидуют.

Дед бурчал над книгой, разговаривал с собой вслух: то снимет очки, то вновь наденет.

В кабинет зашел Жуков.

— Директора нет? — спросил он. — Уже уехал? Противная погодка, товарищ Журбин. — Жуков сел напротив деда Матвея. — Это не опасно?

— Ветер–то? Может беды натворить. У нас вроде как в Ленинграде. С залива вода нажмет, с верховьев тоже жмет — течение. Лада и вспухнет, подымется. В девятьсот восьмом году, говорят, на заводе котельная взорвалась. Не погасили вовремя, водой захватило, котлы и ахнули. Давнее дело, понятно. Нынче берега выше стали, насыпали их и котельную перенесли. Бывает, поплещется водичка по причалам, да и уйдет.

— Корабли бы не опрокинула?

— Не случалось.

— А вы что читаете? — Жуков взял книгу у деда Матвея, посмотрел на обложку. — В помощь изучающим историю партии? Усваиваете?

— Меня один инженер спрашивал тоже, — ответил дед, — впервые, мол, партийную историю проходите? Я и говорю: с пеленок начал проходить, всю прошел. Как же я, товарищ Жуков, не усвою? Про меня тут, куда ни посмотри. Вот дай–кось книжку, вот… что говорится? Отменили, значит, крепостное право, помещики начали откупные драть, и пошло–поехало, крестьянин разоряется, нищает, идет в город, заработков ищет. Дешевая сила фабриканту. До того дешевая — дальше ехать некуда. Мне сколько немец Бисмарк платил? Четвертную в год! Двадцать пять рублей! И то не с первого года, а со второго. В первый год — шиш тебе, одна баланда. Свинья дороже обходится, чем я обходился хозяину. Все точно написано: обсчитывали рабочего, штрафовали, в их лавчонках гнилье нам по талонам в долг давали, на рубль двугривенный накидывали. Это уж после, не у Бисмарка, — в Петербург когда приехал. Ну, понятно: кто о тебе позаботится? С тебя шкуру дерут. Заботься о себе сам. Для партии–то пашня и появилась, мы то есть, рабочий класс.

— Правильно, товарищ Журбин.

Дед Матвей неторопливо полистал страницы.

— Или вот, — продолжал он, — про Столыпина. Мне то время в самом сердце застряло. После болезни поднялся с постели, на ногах не держусь. Куда податься? Жена, ребятишки… Ты ребятишек моих знаешь — Илью да Василия. Есть хотят. Туда сунусь — не берут, в другое место — опять не берут. «Черные списки», погромы… Страшное дело! Про расценки и не говори — урезали, рабочий день прибавили, штрафы — будь здоров — на каждом шагу. Как тут Ленина не вспомнишь! Не по мелочам требовать надо, а всю машину трясти. Не то она, если маленько нажмешь на нее, вроде сдаст, уступку сделает, а потом духу наберется и завинтит пуще прежнего.

— Совершенно точно! — Жуков старался не перебивать деда Матвея. Впервые он принимал такой своеобразный экзамен по истории партии.

А дед увлекся, листал и листал страницы.

— Я, конечно, теперь так складно объясняю. Тогда еще серый был, про свое только заботился. Просветлел в самую революцию, когда служил на «Авроре». Ильича когда послушал. Приказ когда нам объявили: крой буржуев и временных, пришел наш праздник! Двинули мы из носового орудия, да и на берег, на берег — к Зимнему! Потом эти полезли, интервенты. Уинстошка…

— Какой Уинстошка? — спросил Жуков.

— Один есть Уинстошка! Тори который…

Дед Матвей задумался, подперев голову рукой. Мелькали в голове воспоминания о гражданской войне, о первых годах жизни на Ладе. Была семья Журбиных в центре этой жизни. Матросы, питерские рабочие, своими руками делавшие революцию, они держались тесной кучкой с кадровыми металлистами завода, отбивали атаки на партию, на советскую власть и восстанавливали завод. Он нужен был советской власти.

— Приехали мы сюда, на Ладу, моих ребят, партия мобилизовала на трудовой фронт. Засучили рукава, работаем, восстанавливаем. Мазурики всякие — тут сказано: троцкисты, а мы их называли «лёвкины подручные» — воду мутят. Нечего, мол, заниматься такими пустяками — восстановлением, все равно плохо нам будет, в Германии революцию задушили, в Болгарии тоже, и мы погибнем, не выдержит советская власть. Мы тут одного на заводском митинге чуть в люке не утопили, — вздумал нам письмо Троцкого читать. Илья мой ему по уху смазал. Илья горячий был смолоду, не то что Василий. Василий держал себя. Да, всё выдержали мы, товарищ Жуков. Не только что не погибли, — социализм построили, коммунизм строим.

Ветер грянул по кровлям с новой силой. Оба прислушались, и, когда затихло за окнами, Жуков спросил:

— Почему вы, товарищ Журбин, в партию не вступили? Немножко даже странно для вашей биографии.

— Чего странного! Странного нет. До революции–то, говорю, серый был, сам по себе, а в революцию мне уже стало под пятьдесят. Гляжу, ребята мои в партию записываются, и кругом все партийные — молодежь. Неловко, думаю, старому среди них путаться, да так сроки и пропустил, еще старее сделался. «Подам, подам заявление», — собирался. И не собрался. Что за партийный из меня? Силы что ни год, то меньше, не вскочишь этак, не схватишься за пиджак, как бывало, если тебя партия куда потребует. А раз не можешь на первое слово отозваться, в партию–то и не лезь, не мешай ей своими немощами. Партия же, товарищ Жуков, — вот, скажем, идет войско, — она вроде головная застава, первая на себя всякий удар принимает. Крепкий там народ, в головной заставе, должен быть.

— Но вы, наверно, слышали, товарищ Журбин, о Николае Островском, о писателе?

— Который, как сталь закаляется, написал? Читал, Знаю, что скажете. В постели, мол, лежал, а партии великую пользу принес, вся ребятня на его книжке воспитывается, Пример мне неподходящий, товарищ Жуков. Я ведь кто? Я рабочий. Я лежа в постели корпусную сталь размечать не могу. Так? Так. Я на заводе показать себя должен, на производстве. Рабочий, если он партийный, он работает по–стахановски. Обыкновенно — почему. Головной отряд! Тут, в книге, что о стахановцах говорится? Стахановец ломает старые нормы, работает по–новому, выжимает из техники все, на что она способна. Мне не то что в семьдесят, а и в шестьдесят не угнаться было за молодняком. Вот и не получился бы из меня стахановец. А стахановца нет — нет и коммуниста. Стахановец–то — кто он? Он — который бьется за такую работу, которая к коммунизму ведет. Он, значит, и есть коммунист. А я… Чего там говорить! Опоздал в стахановцы, вот и в коммунисты опоздал.