Анка - Василий Дюбин

— А сетки? Сетки? — заерзал на месте Панюхай.

— Я сказал, вы будете снабжены капроновыми сетями. Самыми добротными.

— Дай бог, — облегченно вздохнул Панюхай.

— Бог не даст, — улыбнулся Нарком, — а Родина даст.

Все засмеялись. Панюхай смущенно опустил глаза:

— Само собой… товарищ Народный Комиссар.

Нарком встал, подошел к висевшей на стене карте и обвел указкой бассейн Азовского моря.

— Вот ваши владения. Сравнить с Черным, и ваше море кажется малюткой. А рыбные богатства его неисчислимы. Подумать только: в таком мелководье гуляют косяки леща и судака, тюльки и бычка, тарани и сельди, рыбца и шамаи, сазана и севрюги, белуги и осетра… Теперь посмотрите, сколько рек впадает в Азовское море… Они опресняют воду и вносят тысячи тонн различных питательных веществ, создавая обильную кормовую базу. Вот почему из Черного моря в Азовское устремляются тучные косяки рыб. Их привлекают и пресные лиманы, являющиеся прекрасными нерестилищами. А кое-где на реках, впадающих в море, ручьях, каналах и протоках сооружаются завалы, запруды и заграждения. К чему я это говорю? — Нарком вернулся к столу и опустился в кресло. — Вот к чему. Известно, что рыба идет на нерест туда, где она родилась. Но пробить завалы и запруды на реках, протоках и в гирлах лиманов она не может и гибнет. Есть и такие горе-рыбаки, которые бьют рыбу острогой и огнестрельным оружием. Добывают ее с применением взрывчатки, отравляющих веществ и электротока. Это варварский метод.

— Товарищ Народный Комиссар, в нашем районе такого безобразия нет, — сказал Васильев.

— Знаю. А в других районах есть. Может и у вас быть.

— Не допустим! — встрепенулся до сих пор молчавший Краснов.

— К этому я и клонил разговор, чтобы навести вас на мысль: не допустить подобного варварства. А то что же получается? Миллионами тонн губят рыбу. Да ведь это же народное добро, наше богатство, и надо сберегать его.

— Совершенно справедливо, товарищ Народный Комиссар, — качнул головой Панюхай. — Мы никому не дозволим в наших водах разбойничать. Пресекём!

— Правильно, — сказал Нарком и спросил Панюхая: — Ну, как живет-здравствует ваша старая гвардия?

— Трудятся. Кланяться вам велели.

— Спасибо. Передайте им мой привет.

— И просили они… хоть бы ниткой уважили. А сети я сам свяжу. Беда нам без причиндалов.

— Хорошо, Софрон Кузьмич, постараюсь кое-что сделать для ваших рыбаков. — Нарком позвонил и обратился к вошедшему секретарю: — Напишите от моего имени письмо дирекции и коллективу рабочих Решетихинской сетевязальной фабрики Горьковской области с просьбой обеспечить азовских рыбаков колхоза «Заветы Ильича» Белуженского района сетеснастями.

Когда секретарь вышла, Нарком сказал:

— Думаю, не откажут. Поезжайте на фабрику, поговорите в парткоме, с рабочими потолкуйте.

— Мы сегодня же выедем, — сказал Васильев.

— Прекрасно. А вернетесь, два-три дня погостите в Москве. Номер будет забронирован за вами.

Вошла секретарь, положила на стол отпечатанное на машинке письмо. Нарком подписал и передал письмо Васильеву.

— Желаю успеха. А чтобы вы не забывали о нашей встрече, разрешите вручить вам памятные подарки… Петр Петрович, слово за вами.

Инспектор вынул из портфеля четыре зеленых бархатных коробочки и, открыв их, разложил на столе рядком. В трех коробочках были серебряные карманные часы, в четвертой — золотые. Серебряные Нарком вручил Васильеву, Орлову и Краснову, а золотые протянул Панюхаю.

— Это вам, Софрон Кузьмич, именные за добросовестный, честный труд.

— Как?.. — повел растерянным взглядом Панюхай. — Это почему же мне такая честь?..

— Заслуживает? — спросил Нарком рыбаков.

Те ответили в один голос:

— Заслуживает.

— А ваше мнение, Петр Петрович?

— Софрон Кузьмич вполне достоин этого подарка.

— Вот видите? — развел руками Нарком, улыбаясь.

У Панюхая задрожал подбородок, сомкнулись челюсти. Наконец он разжал их, с трудом проговорил:

— Бла… благо… дарствую… товарищ… Народный… Комис… сар.

У старика из глаз брызнули слезы. Он провел по мокрому волосатому лицу рукавом кителя, потом, спохватившись, вынул из кармана носовой платок, приложил к глазам…

Нарком проводил гостей до дверей. Последним выходил из кабинета Панюхай. Он обернулся и так посмотрел на Наркома, будто горячо обнял его душой и сердцем, и тихо сказал:

— Да хранит вас бог… доступный человек.

Поездка на Решетихинскую сетевязальную фабрику увенчалась успехом. Рабочие встретили гостей с далекого Приазовья радушно. Когда было зачитано письмо Наркома, один из рабочих внес предложение — вязать сети для рыбаков в неурочное время, отрабатывая ежедневно дополнительно по одному часу. По огромному цеху прокатился одобрительный гул дружных рукоплесканий…

Бронзокосцы уезжали из Горького в приподнятом настроении. Радости их не было предела. В Москву вернулись восьмого мая. Петр Петрович принес им в гостиницу железнодорожные билеты на десятое число.

— А почему не на девятое? — спросил Орлов.

— Завтрашний день будет объявлен Днем Победы, — ответил Петр Петрович. — Гитлеровская Германия капитулировала. Вот свежие газеты, читайте. А это четыре пропуска на Красную площадь.

День девятого мая был торжественным, волнующим. На Красной площади шумело ликующее море людей.

Вечером загромыхали орудийные залпы, и московское темно-синее небо расцвело яркими разноцветными огнями фейерверка. Это было изумительное зрелище незабываемого салюта в День Победы. Гремела музыка, звенели песни на улицах и площадях, люди кружились в танцах, совсем незнакомые обнимались и горячо целовались, поздравляя друг друга с долгожданной победой.

Панюхай отбился от своих спутников и никак не мог вырваться из людского водоворота. Вдруг он увидел знакомое лицо, мелькнувшее между снующими людьми. И когда взгляд больших голубых глаз остановился на нем, он вскрикнул:

— Татьянка!

— Софрон Кузьмич!.. Софрон Кузьмич!.. — услышал он низкий слабый голос, но в ту секунду незнакомая девушка обняла его, поцеловала и горячо дохнула ему в самое ухо:

— Я — Татьянка, дедушка! Милый, родной! Поздравляю с победой! Идем веселиться, дедуся! — и она закружила его в танце.

Их толкали в бока и в спину, волна людей то наваливалась, то откатывалась, а Панюхай отбивался, брыкался, вырываясь, из цепких рук девушки:

— Да отпусти же ты душу на покаяние, мама двоеродная…

Наконец девушка остановилась, и новая волна подхватила Панюхая и понесла неведомо куда…

Вернулся Панюхай в гостиницу разбитый и обессиленный. Он вошел в номер, повалился на диван и жалобно простонал:

— Треклятая девка… Я с Татьянкой глазами схлестнулся, а она меня в танец повлекла.

— С какой Татьянкой? — спросил Васильев.

— С Зотовой.

— Почудилось? — присел к нему на диван Краснов.

— Побей меня бог, она. Я ей голос подал: «Татьянка!» А она в ответ: «Кузьмич!..» Тут какая-то коза подвернулась, копытцем подшибла меня и каруселью закружила, аж в глазах зарябило.

Орлов и Васильев переглянулись и подумали об одном:

«Хватил лишнего на радостях старик, вот и бредит».

Так и не поверили они Панюхаю.

В январе 1945 года Советская Армия освободила из концлагеря близ города Ландсберга большую группу невольниц. Среди них была и Таня Зотова. Таню направили в Москву и определили в одну из клинических больниц. Чуткий, внимательный уход медперсонала и хорошее питание медленно, но заметно возвращали потерянное на немецкой каторге здоровье. Проходил месяц за месяцем. Таня чувствовала, как она все увереннее становится на окрепшие ноги и все мышцы ее наливаются живительной силой.

За четыре месяца пребывания в больнице Таня получила от Дмитрия одиннадцать писем. Последнее, двенадцатое письмо, датированное двадцать третьим апреля, Таня получила восьмого мая. В нем Дмитрий писал коротко о том, что они начали штурмовать фашистское логово — Берлин. И больше ни звука…

Девятого мая, в День Победы, Таня вышла из больницы, написала мужу, что выезжает домой. Добродушная старуха, работавшая санитаркой в больнице, посоветовала Тане задержаться с отъездом дня на три, чтобы посмотреть Москву.

— А с жильем не беспокойся, у меня перебудешь, — сказала старуха. — Кровать двуспальная, поместимся.

И Таня согласилась. Вечером она пошла посмотреть на ликующую Москву, торжественно отмечавшую День Победы фейерверками, песнями, музыкой и танцами. Вот тогда-то и промелькнуло, как видение, знакомое, с рыжеватой бородкой лицо деда Панюхая, и сипловатый голос его, окликнувший Татьяну, потонул в бурлящем гуле разноголосой возбужденной толпы… Если бы и Татьяна выезжала на другой день, она встретилась бы с земляками на вокзале или в поезде, но у нее билет был взят на двенадцатое мая.