Время и боги. Дочь короля Эльфландии - Лорд Дансени

было, наверное, уже около десяти часов, и я чувствовал себя утомленным. А снаружи по-прежнему плыла по улицам музыка, и какой-то мужчина установил на мраморной дорожке фонарь; еще пятеро или шестеро сидели вокруг, а он звучным, напевным голосом рассказывал им какую-то историю. Во дворе на удобных постелях вдоль стен уже спали несколько человек, а в центре, под свисавшими сверху курильницами, тихо и нежно пела какая-то женщина, одетая в голубое; она не шевелилась, только пела и пела, и я никогда не слышал песни, которая действовала бы столь успокаивающе. Я лег на матрас подле украшенной мозаикой стены, натянул на себя покрывало тонкой чужеземной работы, и почти тотчас же мои мысли стали как будто частью песни, что пела прекрасная женщина, сидевшая в центре двора под свисавшими с крыши золотыми курильницами; песня же обратила их в сновидения, и я заснул.

Поднялся небольшой ветерок, и стебель вереска, настойчиво щекотавший мне лицо, в конце концов разбудил меня. Над Маллингтонской пустошью вставало утро; что же касалось города, то он исчез без следа.

Почему молочник вздрагивает, когда приходит рассвет

В Холле старинной Гильдии молочников, у огромного очага в дальней стене, когда зимой пылают в нем толстые бревна и вся Гильдия в сборе, и ныне рассказывают – как рассказывали еще в незапамятные времена – историю о том, почему молочник вздрагивает, когда приходит рассвет.

Когда наступает рассвет, когда он переваливает через гребни холмов и, заглядывая между стволами деревьев, отбрасывает причудливые тени, когда он касается высоких столбов дыма, поднимающегося над просыпающимися домиками в долине, когда он разливается золотом над кентскими полями и, на цыпочках подкравшись к стенам Лондона, робко ползет по его унылым улочкам, молочник чувствует его приближение и вздрагивает.

Человек может быть подмастерьем с правом самостоятельной работы, может знать, что такое бура и как правильно добавлять ее к молоку, однако он не смеет рассказывать эту историю. Только пять человек имеют на это право, только пять человек, назначенных старшим мастером Гильдии, который один может заполнять вакансии по мере их освобождения, и, если вы не услышите эту историю от одного из них, вы не услышите ее ни от кого и никогда не узнаете, почему молочник вздрагивает, когда приходит рассвет.

В обычае каждого из этих пяти – а все они седы, солидны, все молочники с самого детства – сначала согреть руки у огня, в котором пылают толстые поленья, поудобнее усесться в кресле и, возможно, сделать глоточек некоего напитка, который не имеет ничего общего с молоком. Потом они обычно оглядываются, чтобы посмотреть, нет ли поблизости кого-то, кому не пристало слушать эту историю, и, переводя взгляд с одного лица на другое и не видя никого, кроме членов старинной Гильдии, одними глазами испрашивают позволения у остальных членов пятерки, если кто-то из них присутствует в этот момент в зале; и лишь получив такое позволение, они слегка откашливаются и начинают рассказ. И тогда великая тишина воцаряется в Холле старинной Гильдии молочников, а благодаря особому устройству крыши и стропил история эта разносится по всему залу, так что даже самый юный слышит ее в самом дальнем углу и грезит о том дне, когда сам, быть может, будет рассказывать остальным о том, почему молочник вздрагивает, когда приходит рассвет.

А история эта рассказывается не как попало, не передается от одного к другому. Нет, она рассказывается только у этого огромного очага и только тогда, когда наступает подходящий момент, когда в комнате царят тишина и покой и когда, по мнению пяти избранных старшин, к этому располагают качество вина и размер общего дохода. Только в этом случае один из них расскажет ее, как я уже говорил, без всякого торжественного вступления, а так, словно история сама возникает из тепла очага, пред которым вдруг окажутся его узловатые пальцы, – расскажет не наизусть, не механически, и хотя каждый рассказывает эту историю по-своему, в зависимости от своего характера или настроения, однако еще ни разу ни один из пятерки не осмелился изменить ее основные пункты, ибо для Гильдии молочников не существует ничего более важного. Члены Гильдии галантерейщиков знают об этой истории и завидуют ей, как завидуют члены достойной Гильдии брадобреев и Гильдии изготовителей виски, но никто из них не слышал, как рассказывают ее в Холле молочников, сквозь стены которого не просачиваются никакие подробности о сей тайне, и, хотя у этих Гильдий есть свои собственные истории, пред лицом Вечности они просто смешны.

Эта выдержанная, как вино, история созрела в те далекие дни, когда молочники носили бобровые шапки; ее происхождение было окутано тайной во времена, когда в моде были буфы, и еще в годы правления Стюартов люди спрашивали друг друга (и только молочники знали причину), почему молочник вздрагивает, когда приходит рассвет. Из одной лишь зависти к истории молочников Гильдия галантерейщиков сочинила свою сказку, которую ее члены тоже рассказывают по вечерам. Называется она «Почему пес лает, заслышав шаги булочника», и, поскольку ее знают почти все, Гильдия галантерейщиков считает свою историю знаменитой. Но ей недостает таинственности, она не такая древняя, она не подкреплена классическими аллюзиями, не напичкана секретными знаниями и, становясь предметом праздной болтовни, оказывается в итоге такой же заурядной, как «Война эльфов» Гильдии поставщиков телятины и «Сказка о единороге и розе» Гильдии извозчиков.

В отличие от этих новейших сказок – а также многих других, которые рассказывают два последних века, – таинственная история молочников продолжает жить, столь полная цитат из известнейших писателей, пересыпанная множеством туманных намеков, столь глубоко окрашенная человеческим опытом и насыщенная мудростью всех времен, что те, кто, толкуя намек за намеком и вылавливая скрытые цитаты, слушает ее в Холле молочников, утрачивают праздное любопытство и забывают спросить, почему все-таки молочник вздрагивает, когда приходит рассвет.

И ты, о мой читатель, не поддавайся любопытству. Подумай о том, сколь многое и многих оно погубило. Неужто ради удовлетворения своей прихоти ты готов сорвать покров тайны с Холла молочников и опозорить древнюю Гильдию? Стали бы молочники рассказывать ее и дальше, как рассказывали на протяжении последних четырехсот лет, если б была она известна всему миру, если бы превратилась во что-то расхожее, заурядное? Нет, скорее бы молчание воцарилось в их Холле – молчание и всеобщее сожаление о старинной сказке и канувших в небытие зимних вечерах. Но даже если бы любопытство и могло служить достаточно веской причиной, все равно здесь не место и не время рассказывать эту Историю, ибо единственное