Москва. Путь к империи - Александр Торопцев

Но вдруг в Москву пришла страшная весть: Басманов переметнулся к самозванцу! Несколько дней он тайно готовился к этому, вел переговоры с Лжедмитрием, получил от него щедрые обещания, подговорил других князей и воевод. 7 мая предатель выехал на коне перед войском и громко крикнул: «Дмитрий есть царь московский!» Беда была не в том, что среди кремлевских вельмож появилось много сторонников самозванца, и даже не в том, что Федор Борисович не мог еще в силу своей молодости организовать противнику достойное сопротивление. Беда в том, что Басманов, хитрец предатель, действовал наверняка, он знал, какой будет реакция русских воинов на это известие. Рязанский полк первым, за ним и другие полки (а это тысячи людей) закричали в безумной радости: «Да здравствует Дмитрий Иванович, наш отец, государь наш!» И дело тут, конечно, не в гнусности Басманова, желавшего выслужиться перед новым повелителем и занять — чем черт не шутит — место, самое близкое к трону лжецаря, как об этом пишут многие историки. А дело в том, что в войске верили в возможность спасения законного престолонаследника. И, может быть, Басманов тоже верил в это. Мнение народное подтолкнуло Басманова к измене царю законному, обрекло новую династию на гибель в самом начале ее правления.

— Дмитрий! Дмитрий! — скандировало войско.

Но почему народ выбрал «сына» Грозного, а не сына Годунова? Почему, выбирая Лжедмитрия, народ отрекся от всего, что связано было с Борисом? Почему со дня воцарения Федора по Москве от дома к дому, от человека к человеку распространялась злорадная весть: «Недолго ему царствовать! Дмитрий Иванович близко!»

Федор Годунов

В первый день лета в столицу прибыли послы от Лжедмитрия — Плещеев и Пушкин. Сначала они зачитали грамоту самозванца в одной слободе. Претендент на московский престол, поведав согражданам о своих успехах, обещал всем большие льготы. Народ, хоть и надоел ему Годунов, хоть и ходили слухи о том, что сын Ивана IV Васильевича рядом, был неглуп и отнесся к грамоте настороженно. Слобода не проявила радости даже по поводу обещания льгот.

В Москве послов Лжедмитрия повели на Красную площадь. Разбираться нужно было всем миром. Москва слушала грамоту, думала, решалась. Не решилась, однако. Призвала князя Шуйского — одного из членов комиссии по расследованию дела в Угличе. Так убили царевича или нет? Василий Шуйский, человек не злой, но робкий, вышел к лобному месту и трусовато слукавил: нет, мол, не убили в Угличе царевича. Это был приговор Годуновым, стране и себе в том числе.

По дикому шуму толпы находящиеся в Кремле бояре и патриарх могли понять, что произошло непоправимое. Иов, не в силах предпринять что-либо, плакал. Бояре онемели от ужаса. Мстиславский, Бельский и еще несколько сильных духом бояр вышли к людям, пытались схватить Плещеева и Пушкина, но было поздно. Рюриковичи совершили еще одну грубую ошибку: они не заткнули рот Шуйскому, человеку изворотливому, неискреннему. А народ, хоть и сам не ангелочек этакий с умильным личиком, все же, как дитя, больше всего ненавидит неискренность. Уже насмотрелся народ на Годунова: тот был поразительно неискренен даже в радости. В этом отношении он являл собой прямую противоположность Грозному, да и Нерону, которого, если верить римским историкам, народ любил, Наполеону и дюку Нормандии Вильгельму, сыну Роберта Дьявола… Шуйский, бывший всегда на вторых ролях, словно бы пропитался неискренностью, взлелеял ее в душе своей, незлобной и робкой, и в конце концов она его сгубила.

«Смерть Годуновым!» — рычала одуревшая от прозрения толпа: Дмитрий-то Иванович жив, поди, вот радость-то какая, и народ устремился в Кремль.

Федор Борисович сидел на троне. Юноша, ничего не понимающий в государственных делах, на вид неглупый, физически сильный, с хорошими для русского царя, для грядущего времени задатками. «Нет, — ревела толпа. — Смерть Годуновым!» Царя законного, совсем недавно принимавшего у этой же самой толпы присягу, толпа сбросила с престола. Мать Федора, дочь Малюты Скуратова, забыв о царском своем положении, бросилась в ноги одичавшим людям. Не убивайте! Пощадите!

Пощадили пока. Злость еще не вскружила головы людям. Царя, его мать и сестру перевели в дом Бориса Годунова, поставили у дверей стражу, и растеклась толпа по Кремлю, взломала двери домов всех родственников Годуновых. Много там было добра! Бояре не смогли предотвратить погром — народ ринулся в казенные погреба. Но тут уж слово свое сказал Богдан Бельский. Погреба-то теперь не Годунова, а законного царя Дмитрия! Разве ему понравится это самоуправство?

Народ одумался. На царское не посягнул, присягнул Лжедмитрию, а затем добил сторонников Годунова: патриарха Иова, поиздевавшись сначала над ним как ставленником узурпатора, отослали в Старицкий монастырь, бояр — приспешников Годунова — в отдаленные города да в темницы.

А затем настал час Федора Борисовича. 10 июня семь человек вошли в дом Годунова: два князя, Голицын и Мосальский, два чиновника, Молчанов и Шерефетдинов, и три вооруженных стрельца, зверовидных, как пишут хронисты.

Федор и сестра Ксения сидели рядом с Марией и ждали приговора народа. Приговор был жестокий. Царя и Ксению развели по отдельным комнатам, царицу молчаливую стрельцы удавили без труда. Затем перешли в комнату Федора, набросились на него. Он, совсем юный, стал сопротивляться. Стрельцы почувствовали силушку царя, но одолеть их он все-таки не смог. Удавили сына Бориса Годунова, внука Малюты Скуратова, и зачем только дед лютовал-старался, если внуку от этой лютости лишь удавка злодеев досталась… да в шестнадцать-то лет!

Ксению они могли бы той же удавкой удавить, но Лжедмитрий, даром что царь, любил боярынек красивых, а уж внучка у Скуратова Малюты была хороша. Отвели ее к Мосальским в дом. Природа одарила ее не только женской красотой, но и добрым умом, а Борис постарался дать ей образование. Была она «писанию книжному искусна» и «гласи воспеваемы любляше». И нравом она отличалась добрым, и с людьми самыми разными находила общий язык: чем не невеста? Борис Годунов куда только сватов не посылал, да не успел выдать замуж красавицу. В возрасте двадцати трех лет попала она к самозванцу. А уж этот мужик покуражился над ней, повеселился. Полгода играл он с ней, чуть не заигрался, пока отец Марины Мнишек не потребовал от Лжедмитрия отослать ее подальше с глаз долой.

В одном из Белозерских монастырей появилась инокиня Ольга. Но на этом судьбинушка горькая не оставила Ксению — Ольгу в покое. Вскоре Василий Шуйский, воцарившись, призвал дочь Бориса в Москву, где при ее участии состоялось торжественное перенесение останков ее отца, матери и брата в Троице-Сергиев монастырь. Здесь пережила она осаду интервентов, охраняя родные могилы, а затем отправилась в Новодевичий монастырь, столь памятный всем Годуновым.

Но и здесь Ксении не было душевного покоя. В 1611 году ворвались в монастырь казаки Заруцкого, разграбили обитель, надругались над инокиней Ольгой, и не смогла она, красавица, каких даже на Руси было не так много, женщина с изломанной судьбой, оставаться в Новодевичьем монастыре — перебралась инокиня Ольга во Владимир, где и умерла в 1622 году в возрасте сорока лет, никому не причинив зла.

А уж какая невеста была!

Лжедмитрий I

В тот же день, 10 июня 1605 года, когда стрельцы удавили Федора Годунова, в Москву вошло войско Лжедмитрия: восемь тысяч польской шляхты, во главе с новым русским царем. В золотом платье, украшенном богатым ожерельем, статный, широконосый, с рыжеватыми волосами, с умными глазами, верхом на красавце-коне, окруженный знатью, ехал Лжедмитрий по улицам Москвы.

Еще недавно ликовавшие от переполнявших их чувств жители столицы насторожились: зачем так много шляхты русскому царю? Почему польские музыканты играют на трубах и бьют в литавры во время церковного пения? Почему русский царь, если воспитывался он, согласно слухам, долгое время в русских монастырях, совершает православные обряды не по-русски? Что-то тут было не так.

И все же Лжедмитрию народ все простил, как только отец добрый умеет прощать родного сына. И в этом прощении кроется некая важная тайна для всех, мечтающих понравиться русскому народу.

Лжедмитрий, по многим свидетельствам современников, имел изысканные манеры, впрочем, выдававшие в нем польское воспитание. Правил он спокойно, казней и других жестокостей избегал. В первый же день Басманов раскрыл заговор, доложил самозванцу о том, что Василий Шуйский пытался с помощью купцов вооружить против него народ. Царь, чисто по-европейски, передал дело в суд, не стал самолично расправляться с заговорщиками. Суд, а не царь приговорил признавших свою вину людей к ссылке, а Василия Шуйского — к смертной казни.

Его привели на лобное место. Он вел себя достойно. «Умираю за веру и правду!» — крикнул он толпе и подошел к плахе, одетый в богатый кафтан, украшенный дорогими жемчугами. Палач пожалел жемчуга и кафтан, хотел снять их с приговоренного, чтобы не пачкать мертвою кровью. «Я в нем отдам Богу душу!» — сказал князь, ничего уже теперь не жалея. Палач обиделся — ему-то еще было чего жалеть! — но на площадь прискакал гонец от царя: «Дмитрий дарует Шуйскому жизнь!» И то хорошо: кафтан не испачкан и князь живой.