Алиенист - Калеб Карр

Наконец около половины шестого открылась дверь в цоколе и появился Люциус. На нем был кожаный фартук, измазанный во множестве благоухающих жидкостей, телесных и прочих, и выглядел детектив-сержант крайне изможденным.

– Что ж, – сказал он, вытирая руки окровавленным полотенцем, – вот, наверное, и все.

Он примостился на ступеньке рядом с нами, извлек платок и промокнул вспотевший лоб. За ним в дверном проеме вновь показался Сайрус.

– Что все? – недовольно переспросил его Маркус. – Ты это о чем – «все»? Что – «все», что вы обнаружили?

– Ничего, – просто ответил Люциус, покачав головой и устало закрывая глаза. – По всей видимости, все у него в полной норме. Доктор уточняет последние детали, но…

Я поднялся, отшвырнув окурок на мостовую.

– Значит, он был прав, – тихо сказал я, и по спине у меня пробежал холодок.

Люциус нахохлился:

– Он прав настолько, насколько медицина способна подтвердить его правоту.

Маркус по-прежнему не сводил глаз с брата:

– Ты что – специально стараешься все испортить? Если он прав, значит, он прав, а медицину сюда приплетать ни к чему.

Судя по всему, Люциус собрался было указать брату на недостаточность подобного аргумента в ученом споре, но вместо этого предпочел ограничиться вздохом и кивком:

– Да, – выдохнул он. – Он был прав. – Он встал, стянул с себя фартук и передал его Сайрусу. – А я, – продолжил он, – пошел домой. Сегодня вечером он хочет видеть нас у Дельмонико. В половине двенадцатого. Может, к тому времени аппетит ко мне вернется. – И он неуверенно двинулся прочь.

– Подожди минуту, – окликнул его Маркус. – Ты же не можешь бросить меня здесь – револьвер-то у тебя, не забыл? Всего доброго, Джон. Увидимся вечером.

– Вечером, – кивнул я. – Хорошая работа, Люциус. Айзексон пониже обернулся и механически отсалютовал:

– О. Ну да. Спасибо, Джон. Вам тоже. И Саре, и… ну, увидимся.

Через несколько минут они, оживленно споря, скрылись за углом. Снова открылась дверь в цоколе Института, и вышел Крайцлер, натягивая на ходу сюртук. Выглядел он еще хуже Люциуса: бледное лицо, круги под глазами. Похоже, меня он признал с некоторым усилием.

– А, Мур, – вымолвил он наконец. – Я вас не ожидал. Хотя мне, разумеется, приятно. – Он обернулся к Сайрусу: – Мы закончили. Ты помнишь, что нужно делать?

– Да, сэр. Извозчик с фургоном будут здесь через несколько минут.

– Надеюсь, он постарается, чтобы его не заметили.

– Он очень надежный человек, доктор, – отозвался Сайрус.

– Прекрасно. Тогда можешь проехаться с ним до 17-й улицы. Я высажу Мура на Вашингтон-сквер.

Mы с Крайцлером забрались в его коляску, разбудили Стиви, тот развернул Фредерика и мягко подхлестнул его. Я не стал давить на Ласло, выпытывая подробности: я понимал, что он и сам мне все расскажет, как только приведет мысли в порядок.

– Люциус сообщил вам, что мы ничего не нашли? – наконец спросил он, когда мы легкой рысью двигались вверх по Бродвею.

– Да.

– Никаких свидетельств врожденной аномалии или физической травмы, – тихо продолжил Ласло. – Никаких физических особенностей, способных указать на умственное заболевание или дефект. Во всех отношениях – совершенно нормальный здоровой мозг. – Крайцлер откинулся на спинку, уронив голову на свернутую крышу экипажа.

– Но вы ведь не разочарованы, верно? – спросил я, несколько смущенный его тоном. – В конце концов, это доказывает вашу правоту – он не был сумасшедшим.

– Это указывает на мою правоту, – поправил меня Крайцлер. – Мы так мало знаем о мозге, Мур… – вздохнул он и попытался взбодриться. – Тем не менее, да – с точки зрения современной психологической и медицинской науки, Джона Бичема признать душевнобольным нельзя.

– В любом случае – начал я, неохотно признавая, что Крайцлеру будет непросто удовлетвориться этим достижением, – больной он или здоровый, опасности он больше не представляет. И это самое главное.

Ласло повернулся ко мне, когда Стиви свернул влево на Принс-стрит, стараясь избежать перекрестка Хьюстон и Бродвея.

– Вы действительно не ощущали к нему под конец жалости, Мур, правда? – спросил он.

– Э-э, – смущенно протянул я. – По правде говоря, чувств во мне было больше, чем хотелось. А вот вас, похоже, его смерть потрясла.

– Не столько смерть, – задумчиво произнес Крайцлер, доставая серебряный портсигар, – сколько жизнь. Та злобная глупость, что его породила. И то, что он умер, прежде чем мы смогли его изучить. Все предприятие оказалось таким жалким, таким тщетным…

– Если вы хотели получить его живьем, – спросил я, когда Ласло прикурил, – зачем же вы тогда надеялись, что Коннор будет следить за нами? Вы же знали, что он попытается убить Бичема.

– Коннор, – произнес Ласло, слегка закашлявшись. – Вот тут, признаюсь, я ни о чем не жалею.

– Ну… – Я постарался говорить здраво. – То есть он-то, – в конце концов, мертв. И, кстати, спас нам жизнь.

– Ничего подобного, – ответил Крайцлер. – Макманус бы вмешался до того, как Бичем нанес кому-нибудь серьезный урон. Он наблюдал за нами все время.

– То есть как? Тогда почему же он столько медлил? Да я зуб там потерял!

– Да, – поморщился Крайцлер, касаясь надреза на скуле, – он ждал до самого последнего. Но я ему не велел вмешиваться, пока он не будет уверен, что опасность поистине смертельна, потому что мне хотелось как можно дольше наблюдать поведение Бичема. Что же до Коннора, то я рассчитывал на его появление, чтобы задержать его. Или же…

Его голос наполнился такой кошмарной безысходностью и одиночеством, что я понял: если я не хочу, чтобы он умолкал, мне лучше сменить тему.

– Виделся сегодня с Келли. Я понял, вы обратились к нему за неимением лучшего выбора. – Крайцлер кивнул; горечь из его глаз не исчезла. – Он сказал, почему согласился помочь вам. Точнее, намекнул. Он полагает, что вы – серьезная угроза для «статус-кво» этого общества.

Ласло хмыкнул:

– Им с мистером Комстоком следует сравнить впечатления. Хотя если я – угроза обществу, такие люди, как они – его смерть. Особенно Комсток.

Мы свернули вправо на Макдугал-стрит, и по обе стороны коляски поплыли неосвещенные ресторанчики и итальянские кафе. До Вашингтон-сквер оставалось ехать всего ничего.

– Ласло, – произнес я, когда он вновь умолк. – Что вы имели в виду, когда сказали Бичему, что можете смягчить его участь? Вы же не собирались объявить его душевнобольным, чтобы только сохранить ему жизнь ради ваших наблюдений?

– Нет, – ответил Крайцлер. – Но я намеревался избавить его от непосредственной угрозы его жизни, а затем добиться для него пожизненного заключения, а не электрического стула или виселицы. Некоторое время назад мне пришло в голову, что его слежка за нашим отрядом, записка, отправленная миссис Санторелли, даже убийство Джозефа – все это указывало на явное желание связаться с нами. А когда он начал отвечать на мои вопросы, там, наверху, я понял, что столкнулся с чем-то ранее неизведанным: с человеком, который убивал совершенно незнакомых ему людей и при этом горел желанием поговорить о своих преступлениях. – Крайцлер снова тяжело вздохнул и вяло всплеснул руками. – Мы потеряли неимоверную возможность. Такие люди редки, понимаете, – люди, готовые обсуждать собственное поведение. После поимки они обычно не признают своих деяний, а если и признают, то не упоминают о глубоко личных мотивах. Они, похоже, просто не умеют. Вспомните последние слова Бичема: он даже не смог ответить, что заставляло его убивать. Но я убежден, что со временем смог бы помочь ему подобрать слова. Я внимательно смотрел на своего друга:

– Вы же знаете, что вам бы этого не позволили. – Ласло упрямо пожал плечами, не собираясь сдаваться. – Со всеми этими политическими баталиями? – продолжал я. – Да у него был бы самый скорый судебный процесс в современной истории, и через пару недель он бы уже болтался в петле.

– Возможно, – ответил Крайцлер. – Но этого теперь мы никогда уже не узнаем. Ах, Мур, – мы теперь столько всего уже не узнаем…

– Но хотя бы отдайте себе должное за то, что вы нашли этого человека. А это само по себе подвиг немалый, черт побери!

Ласло снова пожал плечами:

– Да неужели? Ну-ну. Сколько еще он бы мог от нас скрываться, Джон?

– Сколько? Да сколько угодно, надо полагать, – черт, ведь он занимался этим много лет.

– Нуда, – ответил Крайцлер. – Но сколько еще он мог оставаться безнаказанным? Кризис был неизбежен – рано или поздно он обязан был привлечь к себе внимание. В конце концов, он сам этого хотел – и хотел отчаянно. Спроси мы любого человека на улице, как нам следует называть Джона Бичема, и он, не задумываясь, окрестил бы его изгоем общества, но ничто не стало бы определением более поверхностным и неверным. Бичем никогда бы не повернулся спиной к человеческому обществу, да и общество бы ни за что не отвернулось от него – а почему? Потому что он, пусть извращенно, но связан с ним нерасторжимыми узами. Он был его отпрыском, его больной совестью – живым напоминанием обо всех тайных преступлениях, что мы совершаем, смыкая ряды, чтобы жить среди себе подобных. Он жаждал человеческого общества, стремился к возможности показать людям, что сотворило с ним это их «общество». Но самое странное – общество жаждало его не меньше.