Критика цинического разума - Петер Слотердайк

воспринятые от других, от мыслей, к которым мы пришли сами, положения, которые основываются на авторитете традиции, от положений, опирающихся на авторитет логики и наблюдения, и т. п. Эффект разгрузки первоначально был просто грандиозным. Память была лишена всякой ценности, зато усилилась критика – защищающее себя, избирательно действующее, проверяющее и испытующее мышление. Теперь уже не надо было допускать все, что угодно, напротив, то, что имело значение и «научное содержание», отныне представляло собой всего лишь крохотный остров «истины» посреди океана шатких и ложных утверждений – скоро они будут названы идолами, предрассудками и идеологиями. Истина уподобилась надежной, но довольно маленькой крепости, в которой располагался мыслитель, а за ее стенами неистовствовали глупость и бесконечное, ложно сформированное и ложно информированное сознание.

Но все это продолжалось только одно-два столетия, а затем этот новый, поначалу достигший столь больших успехов в области ментальной гигиены рационализм снова оказался в ситуации, подобной той, которую он хотел преодолеть. Ведь и просветительское исследование – и даже именно оно в первую очередь! – не избежало той же проблемы: оно снова создало «чересчур большой мир», породило еще более безбрежный эмпиризм и в еще большей степени вызвало безудержные информационные потоки из истин и новостей. В этом отношении рационализм столь же плохо справился со своими собственными продуктами, сколь ученые эпохи Возрождения – с безмерной неразберихой традиций. Впрочем, начиная с этого момента в строго рационалистическом лагере можно наблюдать процесс известного интеллектуального замыкания в себе, так что могло возникнуть впечатление, что санитарная и защитная функция рационализма возобладала над продуктивной, исследующей и проясняющей. И в самом деле, многие так называемые Критические Рационалисты и так называемые Аналитические Философы вызывают подозрение в том, что делают столь сильный акцент на своих рациональных методах потому, что уже просто не поспевают за многим следить и, затаив зависть, умно прячут свое непонимание за методологической строгостью. Здесь, однако, рационализм выказывает с самого начала присущую ему чисто негативную, фильтрующую и защитную функцию.

Это замечаем не только мы сегодняшние. Уже с XVIII века люди, обладающие утонченной способностью к пониманию и психологической, художественной и эмоциональной одаренностью, тоже ощущали узость рационализма, а ученый критицизм находили чересчур ограниченным. Они тоже полагали, что с помощью одного только рационалистическо-гигиенического инструментария невозможно охватить и понять всю широту человеческого опыта и образования их времени.

Я полагаю, что духовно-историческое значение буржуазного искусства и литературы лучше всего можно увидеть во всей полноте именно с этой точки зрения. Произведение искусства – как замкнутое, так и открытое – убедительно противопоставляло свой эстетический строй хаосу энциклопедистов, проявлявшемуся в принципе построения их энциклопедий, и хаосу журналистов, проявлявшемуся в газетной эмпирии. Здесь создавалось нечто непреходящее – в противоположность все более широкому потоку одновременно представленных безразличностей; оно было сформулировано на языке, который доходил до ушей и до сердца; оно было выражено в чеканных формах, к которым можно было вернуться (образованность, самотождественность, цитирование – все это один комплекс); оно было преподнесено зачастую в ритуальных формах, которые сохраняли в потоке всех этих безразличных изменений неизменность, полную высочайшего смысла; оно строилось вокруг характеров, которые представлялись точными, обладавшими внутренним единством и витально интересными; оно строилось вокруг действия, которое раскрывало перед нами жизнь, придавая ей большую драматичность и интенсивность; и при всем при том буржуазное искусство имело выдающееся значение для формирования и усиления сознания, которому в развитом буржуазно-капиталистическом обществе грозил подспудный хаос опыта. Только искусство могло дать хотя бы приблизительно то, что не были в состоянии дать ни теология, ни рационалистическая философия: взгляд на мир как универсум и на тотальность как космос.

С наступлением конца буржуазной эпохи, однако, затухает и это буржуазное, квазифилософское использование искусств; уже в XIX веке искусство нарциссически замыкается в себе, занимаясь самосозерцанием и размышлениями о судьбе художника, причем его изобразительная сторона все более и более бледнеет[209]. Скоро искусство перестает выступать как среда, в уникальной прозрачности которой можно «понять» и изобразить весь остальной мир, и само превращается в одну из загадок, существующую наряду с прочими. Оно все более и более перестает выполнять свою изобразительную, эрзац-теологическую, эрзац-космологическую функцию и в конечном итоге предстает перед сознанием как феномен, который отличается от других «видов информации» прежде всего тем, что в случае с ним никто не знает, «каково оно как целое», тем, что оно более не является прозрачным, не является средством объяснения и остается более темным и неясным, чем остальная, чересчур хорошо поддающаяся объяснению часть мира.

Только после упадка великой изобразительной функции в искусствах назревает время для подъема mass media к их доминирующему положению в том, что касается информации о мире как событии и актуально существующем. (Мы не станем говорить здесь о той промежуточной роли, которую сыграли «философии жизни» и Великие Теории XIX века на полпути от религии искусства до сознания, сформированного mass media; ср. в этой связи некоторые указания, содержащиеся в главе о Великом инквизиторе.)

Mass media впервые обрели такой масштаб охвата, которого не знала никакая рационалистическая энциклопедия, никакое художественное произведение, никакая «философия жизни»: обладая неизмеримой «емкостью», они стремительно двинулись к тому, о чем всегда могла только мечтать великая философия – к тотальному синтезу, – разумеется, при нулевом уровне интеллекта, в виде тотального арифметического суммирования. Они и в самом деле позволяют развить универсальный хаотический эмпиризм, они могут сообщить обо всем, всего коснуться, обо всем сохранить информацию, все сопоставить[210]. При этом они представляют даже нечто большее, чем философию, – они одновременно наследуют традициям энциклопедии и цирка.

Неисчерпаемая «емкость» средств массовой информации основана на их стиле «простого арифметического сложения». Поскольку они установили для себя нулевой уровень мысленного проникновения в то, о чем сообщают, они могут давать всё и говорить обо всём, и все это опять-таки только по одному разу. У них есть только один-единственный интеллектуальный элемент – союз «и». С помощью этого «и» можно поставить буквально всё по соседству со всем. Так возникают цепи и ряды, которых и вообразить себе не мог ни один рационалист и ни один эстет: сберегательные вклады – и – театральные премьеры – и – чемпионаты мира по мотогонкам – и – налогообложение проституток – и – государственные перевороты… Mass media могут говорить обо всем, потому что они окончательно отбросили тщеславную затею философии – понять то, о чем говорится. Они охватывают всё, поскольку не схватывают и не понимают ничего; они заводят речь обо всем и не говорят обо всем ровным счетом ничего. Кухня mass media ежедневно подает нам густое варево из