Паж герцога Савойского - Александр Дюма

— Прекрасно! — воскликнул, невольно бледнея, герцог де Гиз. — А вы случайно не слышали, не включил ли король в число этих городов и замков Кале?

— Я об этом ничего толком не знаю, — ответил герцог Немурский.

— Черт побери! — воскликнул герцог де Гиз. — Сказали бы уж лучше мне, что моя шпага ему без надобности, я бы предложил ее другому государю, который использовал бы ее получше… — И сквозь зубы он процедил: — Или поберег бы ее для себя самого.

В эту минуту лакей кардинала, поставленный его преосвященством на страже у двери, резко поднял драпировку и воскликнул:

— Король!

— Где? — спросила Екатерина.

— В конце большой галереи, — ответил слуга. Екатерина взглянула на герцога Франсуа, как бы спрашивая, что он собирается делать.

— Я его подожду, — сказал герцог.

— Подождите, монсеньер, — сказал герцог Немурский, — вы покоритель городов и победитель в сражениях и можете не склонять головы ни перед одним королем. Но не считаете ли вы, что его величеству, когда он увидит здесь кардинала Лотарингского и герцога де Гиза, этого покажется вполне достаточным и без меня?

— В самом деле, — согласилась Екатерина, — излишне ему вас здесь видеть. — Дайте ключ, дорогой кардинал.

Кардинал, державший на всякий случай ключ наготове, живо передал его королеве. Дверь отперлась, выпуская герцога Немурского, и бесшумно затворилась за этим вестником как раз в ту минуту, когда мрачный и нахмуренный Генрих Валуа возник в проеме противоположной двери.

IV. У ФАВОРИТКИ

Мы последовали за герцогом де Гизом, а не за коннетаблем не потому, что происходившее у г-жи де Валантинуа было менее интересным, чем у Екатерины Медичи. Просто герцог де Гиз был более знатным вельможей, чем Монморанси, а Екатерина — более знатной дамой, чем герцогиня де Валантинуа: по месту и почет.

А теперь, когда мы воздали должное королевскому достоинству, посмотрим, что произошло у прекрасной Дианы де Пуатье, и выясним, почему король Генрих появился у своей супруги мрачный и нахмуренный.

Для Дианы де Пуатье появление коннетабля было не большей тайной, чем возвращение герцога де Гизадля Екатерины Медичи; одна прикрывалась интересами Франции, другая — интересами короля, но обе играли свою игру, и если Екатерина кричала: «Гиз!», то герцогиня де Валантинуа кричала: «Монморанси!»

И так же как о королеве и кардинале ходили разные слухи, так и о Диане и коннетабле, как уже, помнится, говорилось, злые языки тоже не молчали. Каким же образом старик шестидесяти восьми лет, мрачный, грубый и ворчливый, оказался соперником сорокалетнего короля, утонченного и галантного? Это тайна и объяснение ее мы оставляем тем, кто считает себя знатоком скрытых движений человеческой души.

Но было совершенно бесспорно и очевидно для всех, что прекрасная Диана — королева больше, чем сама королева, — покорно подчиняется не только желаниям, но и прихотям коннетабля.

Правда, все это продолжалось уже двадцать лет, то есть с тех пор, когда прекрасной Диане было тридцать, а коннетаблю — сорок восемь.

И когда слуга доложил: «Господин коннетабль де Монморанси! — герцогиня вскрикнула от радости.

Она была не одна. В углу комнаты на груде подушек полулежали два юных прекрасных создания, только что вступившие на жизненный путь через ворота любви. Это были юная королева Мария Стюарт и дофин Франциск, уже полгода женатые и, по-видимому, влюбленные друг в друга еще сильнее, чем до свадьбы.

Юная королева примеряла супругу бархатную току — она была ей несколько велика — и утверждала, что ему она в самый раз.

Они настолько были поглощены этим важным занятием, что совершенно не услышали известие о возвращении в Париж прославленного пленника, столь важное с политической точки зрения, а если и услышали, то не обратили на него никакого внимания.

В пятнадцать или семнадцать лет любовь столь прекрасна, что год любви стоит двадцати лет существования! Франциск II умер в девятнадцать лет, после двух лет счастливого супружества с юной и прекрасной Марией, и не счастливее ли он, чем она, которая пережила его на тридцать лет и провела из них три года в бегстве и восемнадцать в тюрьме?

Диана, не обращая никакого внимания на счастливую пару, всецело поглощенную собой, пошла навстречу коннетаблю, раскрыв объятия и подставив ему для поцелуя свой прекрасный лоб.

Но он был осторожнее ее и, прежде чем ее поцеловать, спросил:

— Э! Мне кажется, вы не одна, прекрасная герцогиня?

— Одна, дорогой коннетабль, — ответила она.

— Как же так? Как я ни стар, мои глаза пока еще различают, как что-то там копошится в углу.

Диана рассмеялась.

— То, что там копошится, это королева Шотландии и Англии и наследник французской короны. Но вы можете быть спокойны, они так заняты своими делами, что в наши вмешиваться не будут.

— Да неужели, — сказал коннетабль, — дела по ту сторону пролива идут так плохо, что даже эти юные головы ими заняты?

— Дорогой коннетабль, если бы шотландцы взяли Лондон, или англичане — Эдинбург, что в равной степени было бы важным событием, и если бы об этом объявили столь же громко, как о вашем приезде, я не думаю, чтобы хоть один из них обернулся. Нет, спасибо Господу, нет! Что такое английское или шотландское королевство по сравнению со словом «люблю», открывающим врата рая перед теми, кто его произносит между двумя поцелуями?

— О, вы настоящая сирена! — прошептал старый коннетабль. — Ну, а как же наши дела?

— Мне кажется, прекрасно, — ответила Диана, — раз вы уже здесь… Мирный договор готов или почти готов, господин Франсуа де Гиз будет вынужден убрать в ножны свою длинную шпагу. Поскольку в главном наместнике уже нет нужды, а в коннетабле нужда всегда есть, то вы снова окажетесь на плаву и опять будете первым лицом в королевстве, а не вторым.

— Неплохо сыграно, клянусь Богом! — сказал коннетабль. — Дело только за выкупом: вы же знаете, прекрасная Диана, что меня отпустили под честное слово, но я должен внести двести тысяч золотых экю.

— И что же? — с улыбкой спросила герцогиня.

— Тысяча чертей! Я сильно надеюсь этот выкуп не платить.

— За кого вы сражались, когда попали в плен, дорогой коннетабль?

— Черт побери, мне кажется, за короля, хотя рану получил не он, а я.

— Ну, значит, король и заплатит; но, мне кажется, вы говорили, дорогой коннетабль, что, если я доведу эти переговоры до благополучного конца, Эммануил Филиберт — а он человек великодушный — освободит вас от уплаты этих двухсот тысяч.

— Разве я это говорил? — удивился коннетабль.

— Нет, не говорили, но писали.