Мужики и бабы - Борис Можаев

- Доброхотов, докладывайте! - Возвышаев и не поглядел на Алексашина, будто он и не председатель Совета и вообще его вроде бы тут и не было.

Доброхотов пригладил свои жидкие белесые волосенки, шапку кинул, руки по швам и, поблескивая голубенькими, невинными, как у младенца, глазами, начал шпарить, словно стихотворение читал:

- Наш комсомольский патруль за ночь дежурства установил: первое зарезано свиней семьдесят четыре головы, притом все в нарушение постановления о сдаче государству шкур и щетины были опалены на огородах и в банях; второе - забито двенадцать бычков-полуторов и семнадцать телят; третье - зарезано шестьдесят две овцы и два общественных барана; четвертое - бывший пастух Рагулин забил одну корову, а двух лошадей отогнал в лес в неизвестном направлении и спрятал. Теперь он остался при одной лошади и при одной корове.

- Егор, запиши! - кивнул Возвышаев Чубукову.

- У нас все записано в точности и поименно. - Доброхотов распахнул пиджак, вынул из внутреннего кармана сложенную вдвое школьную тетрадь и подал ее Возвышаеву.

- Кто начал эту разбойную резню? - спросил Возвышаев.

Доброхотов стрельнул глазами в Алексашина и решительно произнес:

- Патруль зафиксировал первый свиной визг на подворье Алексашина, то есть председателя Совета.

- Так... - Возвышаев с выдержкой поглядел на Алексашина, тот еще более сгорбился... - Может, пояснишь нам, как ты понимаешь директивы вышестоящих органов Советской власти? Может быть, отменишь это указание насчет контрактации скота?

Алексашин, здоровенный мужик, сидел, как провинившийся школьник, опустив голову и пощипывая собачий малахай, крупные капли пота сбегали по лбу и задерживались на бугристом переносье, покрытом сросшимися смоляными бровями.

- Чего ж ты молчишь? Расскажи, как выполнял директиву партии.

- Это не я колол свинью... Кум Яшка.

- А ты в окно глядел?

- Я был в Совете. Составлял список на контрактацию.

- Кто же твоим хозяйством распоряжается: ты или кум Яшка?

- Жена виноватая... Она сбегала за Яшкой... Говорит - пока он из Совета вернется, мы ее опалим да освежуем.

- Мать твою... - Возвышаев косо глянул на Марию и запнулся. - Мужик называется... С бабой совладать не может. - Он сел за стол и сказал иным тоном, обращаясь к Чубукову: - Запиши ему штраф в пятикратном размере от стоимости свиньи. И всем, всем! - Он поднял голову и поглядел на собравшихся активистов. - Сегодня же выдать штраф... Всем, кто забил хоть поросенка. В пятикратном размере. Деньги внести завтра же. А если кто не внесет, пеняйте на себя. И передайте на селе: завтра же начнем отбирать и распродавать имущество в счет оплаты штрафа. А этого бывшего пастуха наказать сегодня же. Сейчас! Ступайте к нему всем составом, отберите лошадь. Нет, погоди! Не лошадь, а корову. Лошадь ему до весны не понадобится. А вот пусть без коровы поживет, сукин сын. Взять корову. А если окажет сопротивление, арестовать и посадить в кладовую к Миронову. Ясная задача?

Активисты покашливали, двигали валенками, но молчали.

- Мне можно домой идти? - спросил Акимов. - У меня своих дел невпроворот.

- Нет, нельзя, - отрезал Возвышаев. - Пойдешь вместе со всеми. Это тебе наглядная агитация. Пример будет, как надо потрошить толстосумов. Завтра и за твоих примемся.

- Чубуков, Радимов, приглядывайте, чтобы все было как надо. И без пощады! В случае чего составляйте протокол и сюда его, в холодную. Проверьте наличность хлеба. Лишний отобрать. Ступайте! И вы идите, сказал он Марии. - Вон, берите пример с Доброхотова. Он настоящий боец-комсомолец. Идите!

Шли толпой, молча, как на похороны. Даже Доброхотов, чуть забегавший вперед, с опаской оглядывался на сурово насупленных Чубукова и Радимова, пытался угадать - о чем они думают, хотел спросить - не прибавить ли шагу? Но побаивался рассердить их и тоже помалкивал.

На краю Веретья их встретила целая ватага ребятни и собак; словно по команде, забрехали собаки, забегая в хвост этой процессии, а ребятишки, охватившие ее по бокам, вприпрыжку носились вдоль по улице и голосили:

- Пастуха идут кулачить! Пастуха трясти идут...

Из домов, с подворий, от амбаров потянулись за активистами мужики и бабы, шли назерком, держались на почтительном отдалении; кто семечки лузгал, кто был с лопатой деревянной, кто с вилами, кто с граблями. Негромко переговаривались:

- Свиней описывать, что ля?

- Говорят, к Рагулину, хлеб отбирать.

- Он вроде бы в лес уехал.

- Будто вернулся утром. Один, без лошадей.

- Лошадей-то продал...

- Кто их теперь купит?

- За бесценок возьмут.

Доброхотов свернул к пятистенному дому, обшитому тесом, с резными наличниками и звонко крикнул:

- А вот и Рагулин. Зайдем, товарищи!

Между кирпичной кладовой и домом стояли тесовые ворота и глухая высокая калитка, набранная в косую клетку. Чубуков подошел первым к калитке, взялся за литое медное кольцо и громыхнул щеколдой.

- Кто там? - донеслось басовито с подворья.

- Открывай ворота! - крикнул Чубуков.

- И в калитку пройдетя. Чай, не званые гости, - отвечал все тот же густой бас.

Чубуков толкнул плечом калитку - она оказалась не запертой. Вошли гуськом на подворье. Хозяин с вилами в руках, в расстегнутом овчинном полушубке, в новеньких лаптях - онучи белые по колена, подбирал овсяную солому. Гостей незваных встретил спокойно, будто ожидал их, - ни один мускул не дрогнул на темном, изрытом глубокими морщинами лице.

- Где ваши лошади и коровы? - спросил Чубуков.

- У меня одна лошадь и одна корова. Вон, в хлеву стоят.

- Врешь! У тебя было две коровы и три лошади.

- Ищитя, если мне не верите, - ответил кротко.

- Алексашин, Доброхотов, осмотрите хлев! - приказал Чубуков. - Ключи от кладовой!

Алексашин с Доброхотовым побежали в сарай осматривать хлева, а хозяин и не шелохнулся, стоял, опираясь на вилы, поглядывал с легкой усмешкой на грозного Чубукова, от расстегнутой груди его исходил парок - видно, что хорошо поработал.

- Ты чего стоишь? Кому сказано - принеси ключи от кладовой!

- А я тебе не слуга, дорогой и хороший. Ты у меня не работал, и делить нам с тобой нечего. Что ж я свои запасы тебе стану показывать?

- Ах, вот как! Ежиков, сходи в избу, принеси ключи от кладовой!

Ежиков козырнул, поднеся согнутую руку в варежке к шлему, и трусцой побежал к заднему крыльцу.

Из хлева на подворье вышли Доброхотов и Алексашин, сказали в один голос:

- Всего лошадь и корова... Больше никакой скотины. Даже овец нет.

- За самовольное разбазаривание скота, за саботаж по части сдачи хлебных излишков изъять корову! - приказал им Чубуков. - Возьмите веревку, выведите корову и привяжите вон, к воротам, пока мы осмотрим кладовую и прочие помещения.

Алексашин с Доброхотовым снова скрылись в сарае, на заднем крыльце появился Ежиков с ключами, за полу шинели одной рукой держала его Рагулиха, второй ухватилась за дверной косяк. Это была объемистая баба лет сорока в овчинной душегрейке. Она голосила на все подворье:

- Не замай ключи, окаяннай! Анчихрист лопоухай!..

- Отпусти шинель, ну! Кому говорят? А то в рожу заеду... - орал на нее Ежиков.

- Я те заеду, рыжий дьявол. Я те всю харю расцарапаю.

- Акимов, лови ключи! - Ежиков бросил с крыльца связку здоровенных ключей, они грохнулись со звоном об мерзлую землю.

Акимов поднял ключи и подал их Чубукову. Между тем Алексашин выводил упиравшуюся корову из сарая, а Доброхотов накручивал ей хвост. Наконец, промычав, корова взбрыкнула задом и выбежала на подворье. Алексашин подвел ее к воротам и привязал веревкой за скобу.

Отвлеченные возней Ежикова с Рагулихой, и Чубуков, и Радимов упустили из виду самого хозяина. Рагулин появился перед ними внезапно с топором в руках. На лице его от давешней кротости и следа не осталось - прямо на них шел совсем другой мужик, отчаянный и яростный, шел, как жеребец на волчью стаю, осклабясь, раздувая ноздри, хватая мерзлый воздух посиневшими от бешенства губами, словно у него дыхание перехватывало. Активисты в полушубках, давя друг друга, бросились вон через тесную калитку; Акимов вбежал на крыльцо к Ежикову, Мария прижалась к завалинке, а Чубуков и Радимов, как немые, пятились задом к овсяной соломе, не сводя глаз с блестевшего отточенного лезвия топора. Но Рагулин прошел мимо них, подошел к воротам, перерубил веревку и повел корову обратно в хлев.

Радимов бросился на него сзади, подмял под себя, как медведь дворнягу, и зарычал:

- Р-растак твою р-разэдак... Я тебя расшибу в лепеху... - Топор вырвал и забросил на крышу сарая, потом схватил Рагулина за шиворот, встряхнул, как овчину, и поставил на ноги.

Все это произошло в какое-то мгновение. Рагулиха, онемев от ужаса, выпустила из рук шинель Ежикова. Чубуков стоял в той же позе, как пятился задом, - пригнувшись и руки растопырив, Мария сидела на завалинке, свесив ноги, а в калитку заглядывали побелевшие от испуга активисты.