Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

остальное – уродливость и еще далеко не наука; я хочу сказать о метафизике, психологии, теории познания. Или же это формальная наука, семиотика, как, например, логика и прикладная логика – математика. В них дело идет совсем не о действительности, не говорится о ней ни разу как о проблеме, а равным образом не затрагивается и вопрос о том, какое значение может иметь это собрание условных знаков, каким представляется логика.

4

Вторая особенность философов не менее опасна: она состоит в том, что они смешивают последнее с первым. Они ставят в начало и считают началом то, что происходит в конце, – очень жаль! Потому что оно не должно бы приходить совсем: «высшие отвлеченные понятия» – последнее дуновение испаряющейся реальности. Это опять-таки – только новая форма свойственного им чувства уважения: высшее не должно происходить из низшего, в особенности не должно происходить… Мораль: все, что принадлежит к первому рангу, должно быть causa sui[142]. Происхождение из чего-нибудь другого считается уклонением, происхождением сомнительного свойства. Все высшие оценки принадлежат к первому рангу; все высшие отвлеченные понятия: бытие, безусловное, доброе, истинное, совершенное – все это не может произойти из чего-либо, следовательно, должно быть causa sui. Но все это не может также быть непохоже одно на другое и не может противоречить самому себе… Самое последнее, самое тонкое, самое нужное считается ими началом всего, причиною самой по себе тем, что называется ens realissimus…[143] И человечество должно было верить бредням этих страдающих мозговою болезнью ткачей! Но оно и дорого поплатилось за это.

5

Определим же наконец, как мы (я говорю «мы» из вежливости) понимаем проблему заблуждения и видимости. Прежде считали изменение, постепенное образование доказательством видимости (наружного вида), признаком того, что здесь есть что-то такое, что вводит нас в заблуждение. Теперь же, наоборот, мы видим это настолько, насколько позволяет нам видеть предрассудок разума, в единстве, торжестве, времени, субстанции, причине, вещи самой по себе. Если мы хотим определить понятие о бытии, то это некоторым образом вовлекает нас в заблуждение, делает для нас заблуждение неизбежным; мы убеждаемся, на основании строгого отчета, который отдаем в этом самим себе, что здесь, наверное, есть заблуждение. Здесь проявляется совершенно то же самое, что мы замечаем в движениях великого небесного светила: мы понимаем их ошибочно, основываясь на свидетельстве зрения, а в нашем случае нас вводит в заблуждение язык. Происхождение языка относится к эпохе самой элементарной формы психологии: мы откроем самый грубый фетишизм, если отнесемся сознательно к основам метафизики языка, по-немецки разума. Эта психология видит везде действующего и действие: она верит в волю вообще, как в причину; она верит в «я», в «я» как бытие, в «я» как субстанцию и простирает веру в «я» – субстанцию на все вещи – она создает таким образом понятия о «вещи»… Бытие считается причиною всего, оправданно и неоправданно. Из идеи «я» выводится, как ее последствие, понятие о «бытии»… Уже в самом начале лежит великое, роковое заблуждение, что воля есть что-то такое, что действует, – что воля есть способность… А теперь мы знаем, что она – всего-навсего только слово. Гораздо позже, в несравненно более просвещенном мире, явилась уверенность, субъективная уверенность философов, придумавших категории разума, противоречащие сознательному бытию: они решили, что эти последние не могут происходить из эмпиризма – так как весь эмпиризм противоречит им. Откуда же они происходят? И в Индии, точно так же как и в Греции, была сделана та же самая ошибка: «Мы должны были когда-то существовать в каком-нибудь, нам неизвестном, высшем мире (вместо того чтобы сказать: в мире, стоящем несравненно ниже, что было бы истиной); наше происхождение, должно быть, божественное, потому что у нас есть „разум“…» И в самом деле, ни одно понятие не отличалось такою сильною, но вместе с тем и простодушною убедительностью, как ложное понятие о бытии в том виде, как оно, например, было сформулировано элейцами: его защищает всякое слово, всякая фраза, которую мы говорим! – Даже и противники элейцев подчинялись их влиянию и разделяли их ложное понятие о бытии: в числе других и Демокрит, когда он открыл свой атом… «Разум» в языке: о, он похож на ту старую женщину, которая хочет показать, что она еще молода!

6

Читатели будут мне благодарны, если я это касающееся сущности вещей и совершенно новое воззрение выражу кратко, в четырех тезисах: этим я облегчу его понимание и вызову на бой со мною тех, кто пожелал бы возражать мне.

Первый тезис. Причины, по которым «этот» мир называется видимым, доказывают скорее его реальность; всякую другую реальность абсолютно невозможно доказать.

Второй тезис. Те отличительные признаки, которые люди придали «истинному бытию» вещей, это – отличительные признаки небытия, ничтожества; «истинный мир» они создали из противоречия действительному миру: на самом деле это только кажущийся мир, поскольку он является морально-оптическим обманом.

Третий тезис. Сочинять басни о «другом» мире не имеет никакого смысла, за исключением того случая, если в нас сильно побуждение оклеветать жизнь, умалить ее, смотреть на нее подозрительно: в последнем случае мы отомщаем жизни фантасмагорией «другой», «лучшей» жизни.

Четвертый тезис. Разделение мира на «истинный» и «кажущийся», в смысле Канта, указывает собою на упадок – это симптом заходящей жизни… То обстоятельство, что художник выше ценит «кажущееся», нежели реальное, еще не служит опровержением этого тезиса. Потому что «кажущееся» означает здесь все-таки реальное, но только избранное, усиленное, исправленное… Трагический художник не пессимист, он охотнее берет именно все загадочное и ужасное, он – последователь Диониса.

О том, как наконец «истинный мир» обратился в басню

История одного заблуждения

1. «Истинный мир», доступный мудрецам, людям набожным и добродетельным, – он живет в них, он – это они. (Древнейшая форма, в которой выражались идеи, сравнительно разумная, простая, убедительная. Пояснение фразы: «Я, Платон, есмь истина».)

2. «Истинный мир», недостижимый в земной жизни, но обещанный мудрому, набожному, добродетельному. (Прогресс идеи: она делается хитрее, коварнее, непонятнее – она делается женщиною.)

3. «Истинный мир!..» Его нельзя достигнуть, существование его нельзя доказать, его нельзя обещать… Он выдуман как утешение, как мир, к которому человек обязан стремиться, как импульс.

(В основе прежнее солнце, но уже просвечивающее сквозь туман и скептицизм; идея, сделавшаяся выспренною, бледна, отзывается севером и воззрениями кенигсбергского философа[144].)

4. «Истинный мир» – достижим ли он? Во всяком случае недостижим. А если недостижим, то и неизвестен. Следовательно, он не утешает, не избавляет, не налагает на человека никаких обязанностей: какие обязанности может налагать на нас что-нибудь нам неизвестное?

(Раннее утро. Первый «зевок» разума. Крик