Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

самим собою? Его случай был только, собственно говоря, крайним случаем, только бросающимся в глаза, ярким изображением того, что в то время начинало принимать характер общего бедствия, а именно: что никто уже не был господином над самим собою и что инстинкты стали враждовать между собою. – Представляя из себя этот крайний случай, Сократ увлекал этим других – его наводящие страх недостатки делали его заметным для каждого: он увлекал, само собою разумеется, как разгадка, как разрешение этого случая и как мнимое лечение этого недуга.

10

Когда сознается необходимость сделать разум тираном, как это и сделал Сократ, то в этом случае всегда грозит опасность, что и другое какое-нибудь начало сделается также тираном. В то время в разумности видели единственное свое спасение, ее не избежали ни Сократ, ни его «больные»: они были разумны – это было для них обязательно, и это было их последнее средство. Фанатизм, с каким нападают на эту разумность все мыслящие греки, прямо указывает на их бедственное положение: они были в опасности, и им оставалось выбирать одно из двух зол – или погибнуть, или быть разумными до абсурда… Причина морального направления греческих философов, начиная с Платона, чисто патологическая, а равным образом и их оценка диалектики. Разум – добродетель – счастье – это значит только, что нужно подражать Сократу и все темные стремления постоянно освещать дневным светом, дневным светом разума. Нужно во что бы то ни стало быть умным, выражаться ясно и понятно: всякая уступка безотчетным стремлениям, бессознательному началу ведет к

11

Мне нужно объяснить моим читателям, чем именно увлекал Сократ: он казался как бы врачом, спасителем. Нужно ли, спросим мы при этом, разъяснить то заблуждение, которое лежало в основе его «веры в непременную разумность»? Со стороны философов и моралистов мы считаем самообольщением – избавиться от декадентства тем, что они выступают против него войною. Избавление от декадентства им не по силам: то, что они считают средством для спасения, есть опять-таки выражение этого же самого декадентства; они только изменяют его форму, но не уничтожают его сущности. Сократ представляет собою недоразумение; вся стремящаяся к улучшению людей нравственность была также недоразумением… Самый яркий дневной свет, разумность во что бы то ни стало, жизнь ясная, холодная, осторожная, сознательная, без инстинкта, сопротивляющаяся инстинктам, – такая жизнь и сама была болезнью, другою болезнью, – но уж никак не возвратом к «добродетели», к «здоровью», к «счастью»… Побеждать инстинкты во что бы то ни стало – это формула для выражения декадентства. Пока существует жизнь и нарождаются одно за другим новые поколения, счастье зиждется только на инстинкте.

12

Но понимал ли это сам Сократ, этот умнейший из всех самообольстителей? Сказал ли он это наконец самому себе при своем мудром бесстрашии, с каким он ожидал смерти?.. Сократ хотел умереть – не Афины дали ему чашу с ядом, он сам дал ее себе, это он принудил Афины дать ему чашу с ядом… «Сократ не врач, – говорил он тихо самому себе. – Здесь врачом может быть только смерть… Сам Сократ был только долго болен…»

«Разум» в философии

1

Вы спрашиваете меня, неужели же все является идиосинкразией у философов?.. Например, недостаток в них исторического чутья, их ненависть даже к понятию существования, их египетские верования. Они думают, что оказывают чему-нибудь честь тем, что отнимают у него исторический смысл, sub alia specie[141], – и делают из него мумию. Все, чем владели в продолжение целых тысячелетий философы, – это имевшие вид мумий отвлеченные понятия; ничто из существующего в действительности не выходило из их рук живым. Преклоняясь перед своими кумирами, эти господа, служащие своим кумирам, то есть отвлеченным понятиям, в то же время убивают их и делают из них чучела; по отношению ко всему тому, на что они молятся, они являются убийцами. Смерть, перемена, старость, так же как рождение и рост, равно служат им для отговорок, даже для возражений. То, что есть, – этого не будет, а то, что будет, этого нет в настоящее время. Все они, отчаявшись в душе, верят в бытие. И так как они не могут овладеть им, то доискиваются причин, почему оно от них скрыто. «В том, что мы не можем видеть бытия, есть что-то вводящее в заблуждение, какой-то обман; где же надо искать обманщика?» – «Мы нашли его, – кричат они с величайшею радостью, – это чувственность! Эти чувства, которые и в других случаях также бывают безнравственными, обманывают нас и мешают нам видеть настоящий мир. Мораль: следует освободиться от обмана чувств, от различных форм, от истории, от лжи. История есть не что иное, как вера в чувства, вера в ложь. Мораль: отречься от всего, что верит в чувства, от всего остального человечества: все это „простой народ“. Быть философом, быть мумией, изображать монотеизм мимикой гробокопателя! Подальше от всего, что имеет тело, эту жалкую идею фикс греха! Оно страдает всеми недостатками логики, какие только есть, оно – спорное, даже невозможное, и разве это не наглость с его стороны, что оно представляется действительно существующим!»

2

Я с величайшим уважением отвожу Гераклиту особое место. В то время, когда толпа других философов отвергала свидетельство чувств, потому что эти последние выявляли множественность и изменение, он отвергал их свидетельство потому, что они показывали вещи в таком виде, как будто они обладали временем и единством. И Гераклит был также неправ по отношению к чувствам. Эти последние лгут совсем не так, как полагали элейцы, и не так, как он думал, – они вообще не лгут. Ложь заключается в том, что мы делаем из них ложные образцы, – например, есть ложь единства, ложь образования вещей, субстанции времени… «Разум» – вот причина того, что мы извращаем свидетельство чувств. До тех пор пока чувства показывают постепенное образование, уничтожение, перемену, они не лгут… Но Гераклит останется вечно правым в том, что бытие есть пустая фикция. Только и есть один мир – это мир «кажущийся», а «истинный мир» есть только то, что прилагали к «кажущемуся».

3

И какие прекрасные орудия для наблюдения имеем мы в наших чувствах! Например, этот нос, о котором еще ни один философ не говорит с уважением, он – самый замысловатый инструмент, каким только мы можем пользоваться: он мог констатировать малейшие различия движения, которых не может констатировать даже спектроскоп. В настоящее время мы ровно настолько подвинулись в науке, насколько мы выказываем решимость допустить свидетельство чувств, – насколько мы их еще изощряем, вооружаем и, наконец, учим думать. Все