Любовь и Рим - Лора Бекитт

– Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!

– Дело не в этом, – сказала Тарсия, поднимаясь с места. – Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?

– Если и да, то что?

– Скажи! – крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.

– Еще… нет, – тихо ответил он.

Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.

– Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…

И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.

Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.

«Знания нет, есть лишь видение». Кто это сказал? Кажется, Гай Эмилий.

– Неужели ты ничего не помнишь? – спросила Тарсия. – Тебе ведь было года три, не меньше.

– Нет.

– Наверное, ты просто очень хотел забыть.

– Возможно… Так значит, Элий – ваш с Элиаром сын? А я – твой приемыш?

– Элий… Его настоящая и… давно умершая мать из тех, кто отдается римским воинам за улыбку, за кусок хлеба. Элиар принес его с войны.

– Мне всегда казалось, они очень похожи.

– Элиар и Элий? Да, их вполне можно принять за отца и сына. Но ты понимаешь, в таких обстоятельствах ничего нельзя знать наверняка. – Она посмотрела ему в глаза. – Так ты не догадываешься?

Он съежился, словно боясь себя, и еле слышно прошептал:

– Нет.

– Амеана и есть та женщина, у которой я тебя взяла. Она твоя настоящая мать.

Тарсия ожидала чего угодно, но он взял ее руку в свою и прижал к груди так сильно, что женщине стало больно. Губы Кариона были крепко сжаты, а глаза странно сухи: казалось, в его душе что-то раз и навсегда выпито до самого дна.

– Наверное, я убила в тебе нечто очень важное, но пойми, этим я спасаю тебя.

Он молчал. В его душе эхом звучали слова Гая Эмилия: «Порою мы можем что-то остановить, но не останавливаем и при этом ошибочно полагаем, будто идем вслед за надеждой. На самом же деле – повинуемся необъяснимому стремлению к самоуничтожению».

…Спустя сутки, поздно вечером Карион стоял на двухарочном мосту, одном из самых красивых римских мостов, ведущих от Марцеллова театра на Тибрский остров. Под ногами бурлила река; клокотала и вздымалась, широкими потоками обегая вбитые в дно опорные столбы и сваи. Над головой висело черное небо.

Он не собирался бросаться вниз – он думал, без конца вспоминая свой последний разговор с Амеаной.

– Скажи, у тебя были дети?

– Нет. Тот образ жизни, что я вела, не позволял мне…

– Понимаю. Я спрашиваю о другом: когда-нибудь ты производила на свет ребенка?

– Какое это имеет…

– Неважно. Отвечай!

– Да… однажды.

– И где он сейчас?

– Он… умер.

– Кто это был? Девочка? Мальчик?

– Мальчик.

– Сколько бы ему было лет, останься он жив?

– Не помню. Около пятнадцати.

– Не лги. Нервный смешок.

– Ну… возможно, немного больше. Я не такая старая, как тебе кажется.

– Ты дала ему имя? Как его звали? Тоже не помнишь?

– Помню. Карион.

– Почему ты никогда не спрашивала, как меня зовут… по-настоящему?

– Не знаю. Я совсем забыла об этом. Я привыкла называть тебя Гаем Эмилием. Кстати, я вспомнила: точно так же звали одного юношу, который приходил ко мне… очень давно. В нем было что-то особенное, необычное, тогда он нравился мне… больше всех. Но он родился патрицием, и, конечно, у него была другая судьба.

– Ты с ним спала?

Тогда Амеана впервые улыбнулась, немного жалко, хотя ее взгляд оставался невозмутимым и жестким.

– Я со всеми спала, мой мальчик.

…Карион закрыл глаза, чувствуя легкий ветер на своем лице, словно прикосновение неких шелковых крыльев.

Окружающего мира не существовало, была лишь беспредельная пустота, замершие мысли, парализованная воля. У него оставалась одна маленькая зацепка, сродни надежде… Гай Эмилий Лонг в самом деле мог быть причастен к его появлению на свет. Карион знал привычку Тарсии («Моя мама!» – с не остывающей нежностью повторял он) вспоминать то, что говорил ее отец. И сейчас он тоже мог позволить себе думать о том, что произнес тот, кто дал ему так много, чьи представления о жизни тоже были несколько искаженными, неправильными.

«Для творчества нужно не так уж много, – утверждал он. – Всего-то – уметь четко воспринимать внешние формы и обладать способностью постигать внутреннюю сущность вещей. И если выдуманный мир заменяет тебе остроту подлинной жизни…» «Реальная жизнь, – сказал себе Карион, – оказалась сильнее». Сейчас ему чудилось, будто он никогда не станет прежним, что эта рана всегда будет болеть, пусть даже под слоем повязок, наложенных временем, новыми впечатлениями… «Где мне брать силы, если случится что-то непоправимое?» – однажды спросил он у Гая Эмилия. Только теперь Карион обратил внимание: Гай не сказал, что непоправимого не существует. Он ответил: «От матери-земли, как сын Посейдона и Геи, великан Антей». «От земли, – прошептал Карион одними губами, – от земли!» Он радовался жизни, он нес в себе огонь и, ему это нравилось, но сейчас то неровно мечущееся пламя, в какое превратился былой свет в душе, тяготило и беспокоило его, ему хотелось темноты. И забвения. «Ты можешь убить себя, но свое творчество, свои будущие стихи – не имеешь права», – сказал бы Гай Эмилий. «Все самое лучшее в моей жизни уже состоялось, – мысленно отвечал Карион. – И обернулось пустотой».

Он прицельно посмотрел вниз. Вода. Слишком холодная и быстрая для того, чтобы безропотно принять еще сохранившиеся в нем частички человеческого тепла. Он сделает это иначе. Не то чтобы он не хотел жить – просто больше не видел в жизни никакого смысла. Лучше умереть сейчас, чем страдать до конца и быть собственной тенью.

Той ночью он не вернулся домой, он остался наедине с внешней – и своей собственной пустотой. Он думал. Он все еще пытался решить.

…Солнечный свет – он был везде, заливал все вокруг, бесстыдно лез во все щели, пробивался сквозь занавеси, обжигал кожу, слепил глаза. Но даже если б на Рим внезапно опустилась ночь, Элий бы этого не заметил. Они с Дейрой поднимались по лестнице, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу, опьяненные бесчисленными поцелуями и ожиданием еще больших радостей, какие надеялись получить в пустой квартирке, в роскошной, зовущей полутьме, за закрытыми ставнями и дверями.