Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

— А ты не сумлевайся. Запрос не только в купеческом деле требовается. Не согласится — и ладно, настаивать не будем. А как о нем думаем — пусть знает.

— Решайте, мужики. — Артем развел руками, объяснение его не убедило.

— А пиши, — решился Маркел. Бороду зажал в кулак, смотрит в одну точку, лоб наморщен от напряжения. — Он ведь, Грязнов-то, случись сейчас что с ним, так и уйдет с самомнением, что благодетелем у нас был. Пусть уж по справедливости.

— Ты, дядя Родион?

Родион не успел ответить: отвлек шум у двери. Семка пререкался с высоким, узкоплечим, с длинным, вытянутым лицом рабочим. Андрей Мятый! Фамилия его была Смирнов, но мало кто знал об этом, Мятый да Мятый. Человек этот был по сложению высок — будто взяли его за голову да за ноги и растянули. Как ни сутулился он, когда работал, стесняясь своего непомерного роста, голова с ершистыми волосами, высовывалась из-за крутящихся катушек прядильных машин.

Собравшиеся в курилке забыли на время о деле, ради которого оказались здесь.

— Чего там? — спросил Родион Семку.

— Да вот рвется, — ответил виновато тот. — Объясняю ему, чтобы погодил немного… Справишься с ним, вахлаком.

— Начальнички, — презрительно сказал Мятый, благоразумно наклоняясь в дверях, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и в то же время больно толкнув Семку локтем. Вытянутое лицо его с бесцветными бровями пылало гневом. — Укрылись, придумывают что-то, не подступись…

— А ты не ершись, — обрезал его Маркел, сурово взглядывая на него. — Укрылись — и что?

— Вот и говорю — что? Начальники все, как посмотрю… Эскулапы!.. Нынешние-то начальники, против кого идете, и то не всегда обижают, культура, которая привита им веками, не позволяет обижать, совестятся. А вы, дай волю, за один взгляд худой — ноги переломаете, али будет возможность, в тюрьме сгноите. Вам только дай волю!

— С цепи сорвался, не иначе, — спокойно проговорил Маркел. — Артем, эскулапы — это что? Чем он нас обзывает?

Артем пожал плечами, легонько улыбнулся.

— Докторов это, врачевателей, так называют — эскулапы. От болезней всяческих которые лечат. Похвалил он нас, дядя Маркел, если, конечно, не хотел сказать другое слово.

— Это какое же другое?

— Сатрапы, чай. Жестокие начальники — сатрапы.

— Ишь ты! — удивился Маркел. — Задрав голову, чтобы взглянуть Мятому в глаза, обозленно сказал: — Вот что, сатрап чертов, по делу пришел, так говори, нет — убирайся. Что хочешь-то?

— Хочу, чтобы все стало на свое место.

— Это как на свое место?

— Мастера Захарова пусть вернут в цех — научен, побоится теперь над людьми измываться. Арестованных, само собой, пусть выпустят. Все, как было, надо сделать.

— Ловко! Чего уж, давай Аньку Белову обратно в петлю… чтобы все, как было… Ты к матке своей опять в нутро не хочешь ли?

— Хотел бы… Это невозможно, — невозмутимо ответил Мятый.

— Ах ты сучий сын! — взбеленился Маркел. — К матке в пузо лезть ему невозможно, все остальное — возможно. Да тот мастер Захаров пакостей натворил, ничем не исчислишь, а ты его обратно! Это ты от себя говоришь: чтобы все стало на свое место?

— Не только. Есть и другие. Напридумывать легко, а по шапкам кому будут стукать?

— Значит, всем довольны?

— Ты, Калинин, меня не пытай, вот что, — рассердился теперь уже Мятый. Как гусь, склонил длинную шею к Маркелу, погрозил иссеченным нитками, загрубевшим пальцем. — Эскулап или сатрап — это дело десятое, а командовать ты больно горазд. Ты приди ко всем, обскажи: то-то и то-то. Чего взаперти сидите? — метнул в сторону стоявшего у двери Семку злым взглядом. — Охрану поставили. А от кого? От своего же брата поставили охрану. Возгордились, считаете, что вы умнее и лучше других.

— Андрей Митрич, ну что ты? — пытался урезонить его Артем.

— Молчи, Крутов, не помни я твоего батьки, и тебе бы влетело.

— Дура ты, дура — опять вмешался Маркел, — ну, давай пойдем сейчас к нам в отдел. Шуму и крику будет много, то верно. А вот договоримся ли о чем? Обижает тебя — закрылись! Для того и закрылись, чтобы обдумать, с чем к народу выйти. Еще раз тебя спрашиваю: от кого ты это все говоришь — всем они довольны?

— Больно ты — довольны. — Мятый махнул рукой, показывая тем, что спорить не намерен. — Ладно. Запиши, чтобы мануфактуру на рубахи нам с фабрики отпускали. Поизносились, купить, сам знаешь, денег никаких нет. А с тобой, Калинин, говорить будем позднее…

— То-то и оно — позднее. Записывай, Темка, их требование. И коли так, — строго обернулся он к мужику, — поди сообщай в своем отделе народу, что мы придумали здесь. Вот так, Андрей Мятый… Двадцать процентов к заработку прибавки надо требовать, арестованных товарищей чтобы без задержки выпустили, и еще — чтобы директор повинился перед народом: впредь указаний на аресты не давал, не позорил бы инженерскую свою способность — не полицейский. У конторы сбор будет, в пересменку. Первая смена чуть-пораньше с фабрики должна выйти. Уяснил, гусь лапчатый?

— Начальники, — только и сказал на это Мятый.

В дверях, пропуская его, отпрянул Семка. И ему Мятый погрозил иссеченным пальцем — знать, все-таки был недоволен разговором.

Ушел Мятый. Маркел смахнул пот со лба, виновато улыбнулся товарищам.

— В пятом году, — сказал, — фабрику в свои руки взяли, совет устроили. Судили всю жизнь слободскую, старались по справедливости… Не было такого, чтобы взопревал, слова сами шли. Нынче не то: сатрапы, эскулапы… Забросают грамотными словами, дурнее дурного становишься. Другой народ пошел, языкастый. Хоть бы книжек каких давал, Артем. Обещал Мятый еще говорить со мной, а где мне с ним: ни одного заморского словечка не знаю. Есть такие книжки, где заморские слова выписаны? Запастись бы кое-какими.

— Сколько угодно, — весело откликнулся Артем. — Ты, дядя Маркел, разговаривай с Мятым по-латински, как тот батька, который сына в академию отпустил. Приехал сын на побывку, сидят за столом. Батьке не терпится, спрашивает, чему обучился. «Латинскому», — говорит сын. «Эге, — довольно сказал батька. — Ну-ка, к примеру, щи по-латински как зовутся?» — «Щиус», — ответил сын. «Ишь ты, — подивился батька. — А ложка?» — «Ложкаус»… «Ну вот что, родной, — сказал батька, — вылейзай-ка ты из-за стола да бери на дворе лопатиус и иди землю копатиус». Вот и ты какие слова хочешь говори: рабочиус, казармаус, инженериус. Мятый рта от изумления не закроет. Насыпь ему в рот-то этих словечек, заречется с тобой в разговор вступать.

— Весело дьяволам, — ворчливо упрекнул Родион. — Будто в игрушки собираются играть. Грязнову — не Мятому, ему скажешь — ус — и оглядывайся, подстрижет. А то и в тюрьме насидишься.

8

К концу дня Грязнову доложили, что рабочие собрались на площади перед конторой. Докладывать было бы не обязательно, сам видел, стоя у окна.

— Хотят, чтобы к ним вышел? — спросил он Лихачева.

— Нет. Назначают выборных.

— Будете пускать, предупредите, чтобы без крика.

Война, которой конца не видно, голод, дикие цены на товары — все это выводит людей из равновесия, делает вспыльчивыми, крикливыми. Ожидал, что посещение не обойдется без крика.

Они вошли без толкотни, друг за другом. Поклонились с достоинством. Вгляделся — лица спокойные, во взглядах нет вызова, желания ссориться, будто не первый раз приходится переступать порог директорского кабинета, будто быть ходатаями — привычное дело. Знал ли он их? Да, и о каждом мог что-то сказать. Мятый, что сутулится, стесняясь своего роста, — отзывы о нем самые благоприятные — тихий и старательный. Если и оказался в числе выборных, то не от себя — принудили. Родион Журавлев — рябой, остроносый — тот сложнее. Приняли его на фабрику, думали — научен, других остерегать будет, не то что сам ввязываться. Оказалось: не научен, не пошла впрок каторга. Ничего, придется учить еще раз. Этот, из ткацкой, Маркел Калинин, кажется, — тоже из героев. Человеку за пятьдесят, лицо серое, плохо выбритое, кустистые брови, что у лешего. Может, считает зазорным заботиться о себе, может не хватает времени— все время съедает забота о других. Сделать обыск, найти какую-то тряпку, что выпускает фабрика, — вот и развенчан герой. Смешные люди, не имеют никаких оснований, чтобы на что-то надеяться, что-то выиграть, и лезут в бучу. Не добьются ничего, сами, наверно, это знают и лезут. Какая-то сила толкает их на этот лишенный здравого смысла поступок.

Грязнов больше присматривался к самому молодому из пришедших — Крутову. Месть за отца? Да нет, не видел ни злобы, ни ожесточения во взгляде, скорее — уверенный, оценивающий взгляд.

— Садитесь, господа хорошие, — показал на стулья и сам сел в кресло, вобрал в ладонь серебряный колокольчик, не для того, чтобы позвонить, — ощущение привычного предмета успокаивало нервы. Все-таки нервничал. — Чем удивить решили?