Колдовская магия - Джуд Фишер

Саро постоял несколько минут на месте, чувствуя нервную дрожь, прислушиваясь к лошадиному ржанию в конюшне, к вою ветра и шорохам в кустах. Потом он услышал голоса и, повернувшись, увидел пару купцов, топтавшихся у входной двери. Не в состоянии дойти до нужника, они облегчались прямо на клумбу, хватаясь друг за друга и оглушительно хохоча.

Бедные мамины маргаритки, подумал Саро и едва сдержался, чтобы тоже не расхохотаться во все горло. Он наблюдал, как пьянчужки поползли обратно в дом, совершенно не заметив его, потом повернулся и зашагал следом.

Из дома раздавались громкие голоса и пьяные крики, и внезапно Саро обнаружил, что ему не хватает духа вернуться в общество гуляк, чтобы слушать их хвастливые речи и неприличные шутки, которые явно посыпались как из рога изобилия в его отсутствие. Такое времяпрепровождение никогда не было любимым занятием юноши, и, так как Танто нравилось выставляться не только перед девушками, но и перед мужчинами старше него, обычно Саро удавалось отойти на второй план. Стиснув в руке кубок с вином, с которым он, бывало, нянчился по часу, юноша улыбался и кивал, притворяясь, что вполне разделяет грубый юмор, и в то же время мечтал об уединении в своей комнате…

Даже без Танто Саро сомневался, что его хватятся. Всегда можно сказать, что он случайно заблудился на улице, и дать тем самым повод для шуток утром.

Саро быстро миновал дверь, ведущую в пиршественную залу, и по холодному коридору прошел дальше, мимо приемной, где мать должна была развлекать женщин, сопровождающих гостей. Там уже было тихо и темно. Свечи погасили, хотя не так давно, потому что в воздухе все еще чувствовался запах теплого воска.

Дальше располагались покои для гостей и комната его брата. Саро уже собирался подняться по лестнице, когда послышался какой-то посторонний звук.

Кто-то находился в комнате Танто. Саро слышал бормотавший голос, который то повышался, то совсем стихал.

Он нахмурился. Мать запретила всем, кроме себя и своих женщин, приближаться к больному сыну, но донесшийся голос гудел низко — мужчина.

Саро приоткрыл дверь. Тут слова стали отчетливыми.

— О Танто, Танто, видеть тебя таким, почти мертвым для всего окружающего мира… я даже не знаю, слышишь ли ты меня. Я ищу признаки жизни в твоих глазах, но они черны и пусты, как Отравленные Озера Верии.

Послышался всхлип.

Это отец, понял Саро, не слишком удивившись.

— Я вспоминаю тебя мальчиком, таким быстрым и находчивым, таким пригожим, все очаровывались твоей красотой, и твоей энергией, и…

Пауза. Странный шорох. И снова заговорил Фавио:

— Мне надо знать, жив ли ты еще под этой гниющей оболочкой, мой мальчик. Мне надо знать, слышишь ли ты меня… или, может быть, ты спишь? Я не могу больше видеть, как ты умираешь на моих глазах. Прости, что беспокою тебя, Танто, если ты вообще что-нибудь почувствуешь. Говорят, душа живет гораздо дольше тела, но об этой живой смерти не говорят ничего, а мне надо знать…

Саро откинул занавеску на двери и увидел, как Фавио Винго склонился над неподвижным телом брата. Что-то в его руке пульсировало глубоким кровавым светом.

— Пусть камень мне скажет, что творится под этим холодны белым челом…

— Отец, нет!

Саро стремительно бросился вперед, чтобы остановить его. Как раз в этот момент Фавио Винго прижал камень настроения ко лбу своего сына.

На мгновение коснувшись потной кожи Танто, камень начал пульсировать бледным, болезненным серо-голубым цветом. Потом, когда Саро схватил отца за плечо, он вспыхнул белым — таким ярким, что обжег глаза, потом озарился сверкающим золотом.

Сноп чистой энергии побежал по правой руке Саро, заставляя его сильно сжать плечо отца, пока юноше не показалось, что кости сейчас расплавятся. Огненная лава бешеным потоком пронеслась по руке, ударив прямо в голову, так что Саро закричал от боли — глубокой, раздирающей боли, обжигающей, подобно жертвенному костру, — и вой перепуганного насмерть отца послышался в ответ.

Камень, скрытый в мешочке на шее Саро, яростно запылал, и юноша теперь ощущал обе «слезы Богини» как два огромных внешних сердца, а себя самого — крошечным семенем, попавшим между ними, наполненным непомерным количеством жизни, которая вот-вот разорвет его на части и прольется в ночи раскаленным дождем. А минутой позже раздался более высокий, срывающийся на визг крик, звенящий и эхом заметавшийся в стенах комнаты, как пойманное в ловушку животное.

С жестоким усилием Саро оторвался от плеча отца. Тут же свет померк в обоих камнях настроения, оставив комнату в такой абсолютной темноте, что показалось, будто потухло солнце.

Юноша услышал, как отец упал на пол, разобрал его истеричное дыхание и приглушенную молитву:

— О Фалла, о Фалла, о Фалла…

И затем другой голос, срывающийся на визг:

— Я ослеп! Проклятие, я ослеп!

Глава 22

СЕЙДА

Камнепад, который девятнадцать лет был целым миром для Катлы — миром, который она любила, где искала и находила удовольствия жизни, теперь стал для нее тюрьмой.

В первые недели по прибытии девушка могла только хромать по двору, слишком истощенная, чтобы отойти от дома больше чем на два шага, опиралась на забор и смотрела на море. Далеко внизу виднелась бухта, где стояли на якоре «Птичий Дар» и вернувшиеся из вечернего плавания рыболовные лодки. К западу возвышались гранитные утесы, на которые любила взбираться Катла: зубчатые скалы и открытые штормам мысы, море, пенящееся белыми брызгами на камнях… Даже из селения она слышала грохот волн у Великого Цауна, где вода врывалась в небольшую пещеру и так сильно ударялась в ее стены, что пена выстреливала в воздух, как извергающийся гейзер. Столько раз Катле удавалось избежать этих волн… наверное, примерно столько же, сколько она попадала под них и промокала до нитки.

Руки девушки зудели, и не только от того, что она медленно выздоравливала. Катле до боли хотелось снова прикоснуться к скале, почувствовать ее грубую зернистую поверхность под кончиками пальцев, осязать дрожь под рукой, подтягиваясь вверх, ощутить перелив энергии из кварцевых вен в ее собственные.

Позади возвышались горы, мрачные и недоступные для всякого, кто лишен проворства. Казалось, куда бы Катла ни посмотрела, она видела только ограничения, наложенные на нее в этой новой жизни, которые было сложно понять и невозможно принять.

Часто, с горящими от мысли о потерянной свободе глазами, она поворачивалась спиной к морю и возвращалась в дом, сидела и молча глядела на угли очага, вспоминая события на Лунной равнине, пока мама или бабушка не начинали тормошить ее, заставляя выполнять простую работу, посильную для человека с одной рукой.