Молот и наковальня - Гарри Тёртлдав

— А смогу ли я изгнать их, оставаясь здесь? Всякий раз, натаскивая солдат на плацу под стенами Видесса, я вынужден смотреть на дым вражеских костров, поднимающийся над Акросом. Они уютно устроились на зимовку в самом сердце империи, а я не осмеливаюсь предпринять против них ничего, кроме незначительных вылазок, подобных укусу комара.

— В сердце империи врагов еще нет, — заметила Лиция. — Сердце империи — ее столица, и здесь пока распоряжаемся мы. А раз сердце империи бьется, значит, можно надеяться на возрождение всего остального организма, независимо от того, насколько плохо сейчас обстоят дела на западе.

— Так говорят все. В первую очередь, так должен думать Автократор. Но иногда я начинаю сомневаться, — ответил Маниакис.

Он вдруг представил себе, как возвращается на Калаврию, оставив позади ежедневные ненавистные ему напоминания о том, сколь низко пала Видессийская империя… Одна мысль о такой возможности показалась ему слаще меда. Ведь там, в старой крепости, гордо возвышающейся над Каставалой, он мог бы представлять себе ситуацию такой, какой ей надлежало быть, а не такой, какой она ныне была; он смог бы править империей оттуда, не обременяя себя теми ежедневными неотложными заботами, которые делали его жизнь в столице почти невыносимой. Но изложить Лиции свое видение тех преимуществ, какие может принести управление империей с Калаврии, он не успел.

— Правильно говорят! — воскликнула она. — Ибо это святая правда! Нигде и никогда в мире не было и нет другой столь могучей крепости, другого столь удобного, безопасного порта. И потом, подумай: если ты бросишь на произвол судьбы Видесс, разве ты можешь рассчитывать, что твои подданные не бросят на произвол судьбы тебя?

Маниакис задумался. Лиция права. Более чем права. Если непостоянные и обидчивые горожане в его отсутствие призовут нового Автократора, то власть такого человека, кем бы он ни был, приобретет видимость законности, ибо в его руках окажется столица, ее крепостные стены, дромоны имперского флота… В конце концов, даже Генесий сумел удержаться у власти более шести лет, обладая этими преимуществами.

Решив оставить на время мечты о Калаврии, Маниакис сказал:

— Наверно, ты права. Я однажды уже говорил тебе, что ты вполне могла бы стать севастой. Правда, тогда ты на меня разозлилась…

— Если ты намерен повторить свои слова, я разозлюсь снова, — резко ответила Лиция. Судя по тону, она действительно не на шутку разозлилась. — Столичная чернь скорей простит тебе отъезд на Калаврию, чем подобное назначение, так к чему об этом рассуждать? К тому же, — неохотно добавила она, — мой брат превосходно справляется со своими обязанностями.

Маниакис поднялся из-за стола, на котором кучами громоздились регистры, долговые расписки и запросы на золото, которого не было в наличии. Он был рад любому поводу сбежать из-за этого стола. Подойдя к Лиции, он обнял ее за плечи:

— Прости меня, я просто не в духе. Ведь с того момента, как мы прибыли в Видесс, все продолжает рушиться прямо на глазах. Мне не следовало называть свой флагман «Возрождающим». Теперь такое название звучит злой насмешкой, не то надо мной, не то над всей империей.

— Успокойся, — ответила Лиция, обняв Маниакиса. — Рано или поздно все образуется.

В морских сражениях, через которые ему пришлось пройти до того, как овладеть Видессом, Маниакису не раз приходилось видеть барахтавшихся в воде людей, которые из последних сил цеплялись за свою последнюю надежду — обломки разбитых кораблей. Такой надеждой для Автократора сейчас была Лиция, ведь она продолжала верить в него, несмотря на то что его собственная вера в свои силы почти иссякла.

Вдруг он остро, пронзительно ощутил, что сжимает в объятиях зрелую женщину. А спустя мгновение уже Лиция почувствовала, как тело ее двоюродного брата отозвалось на их близость. Маниакис не знал, он ли первый опустил голову или Лиция слегка запрокинула лицо, но их губы слились в долгом поцелуе. Трудно сказать, чего в этом поцелуе было больше: страсти или отчаяния… Наконец они слегка ослабили объятья.

— Ты уверен? — мягко спросила Лиция. Не было нужды спрашивать, что именно она имеет в виду.

— Я теперь ни в чем не уверен до конца, — ответил Маниакис с хрипловатым смешком. — Однако… — Он подошел к двери и закрыл ее. Но перед тем, как задвинуть засов, все же нашел в себе силы сказать:

— Ты вольна уйти. Еще не поздно. Если мы продолжим начатое, наша жизнь осложнится так, что трудно себе представить. Не слишком ли велика цена? Помнишь, мы уже однажды об этом говорили? Я не уверен, что нам удастся преодолеть все грядущие сложности.

— Я тоже не уверена, — ответила Лиция внезапно охрипшим голосом.

Она не попыталась выйти, но и не торопила события. Мгновение Маниакис колебался, затем осторожно, бесшумно задвинул засов и решительно шагнул к кузине. Та так же решительно сделала шаг ему навстречу.

В кабинете было холодно, неуютно; там просто не существовало подходящего места для того, чему суждено было случиться, но все это не имело ровным счетом никакого значения. Постелью им послужила собственная одежда, небрежно брошенная на мозаичный пол. Маниакис предполагал, что Лиция — девственница; так и оказалось. Зато остальное явилось для него подлинным откровением.

Он собирался обойтись с ней мягко, нежно, подобно тому, как вел себя с Нифоной в их первую ночь, через несколько часов после того, как Агатий возложил на его голову тяжелую корону Видессийской империи. Лиция поморщилась и слегка напряглась, когда он наконец полностью погрузил в нее свое копье, но радость и удовольствие, с которыми она отдалась ему, показались Маниакису удивительными. Конечно, ей не хватало опыта, да и откуда ему было взяться, но нехватку опыта более чем заменил восхитительный энтузиазм.

Но вот за мгновение до того, как Маниакис уже не мог продолжать дальше, Лиция вскрикнула; в ее голосе смешались изумление и восторг. Маниакис намеревался выйти из нее, чтобы излить свое семя снаружи, как он однажды поступил с Нифоной, но лишь очередной раз убедился в том, что намерения — это одно, а возможность их осуществить — совсем другое. Мысль едва скользнула по самой поверхности его сознания, затем раздался вскрик Лиции, и, вместо того чтобы уйти, Маниакис погрузился в тело своей двоюродной сестры так глубоко, как сумел. Абсолютно все мысли на время улетучились из его головы.

Но они вернулись, и очень быстро.

— Что же дальше? — пробормотал он, обращаясь не к себе, не к Лиции, а скорее куда-то в пространство.

— А дальше подвинься немного, не то ты меня задавишь, — ответила она с чисто женской практичностью. — Я задыхаюсь.