Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

что еврейка родить должна была, а сама хозяйка была бездетна и мечтала хоть этого малютку понянчить. Потом еще еврея немецкого приняли, хозяйка стала всем говорить, что она сама беременна. Никто кроме врача не знал тайны, вся родня радовалась, что после 15 лет замужества, вот вдруг ребенок. А та по мере надобности все подвязывала подушечки к животу… Все верили. Ребенок родился у еврейки трудно… А когда родился, его записали на имя башмачника, и хозяйка лежала в постели, принимая поздравления родни. Играла свою роль чудесно, вела исподтишка хозяйство, ходила за больной роженицей (та 7 мес. была между жизнью и смертью), а как кто идет, так прыг в постель с младенцем. И вот в один день все открылось. 5 жандармов всех их оцепили и увели. Башмачник сам больной, еле живой. Жена его молила, плакала, в ногах валялась: «Оставьте мужа, он не виноват, это я, я хотела из-за ребенка, я виновата»..! Их угнали. В Shalkwijk’e все старались освободить их, но кто мог вызволить кого-нибудь от военной немецкой власти? И вот теперь она вернулась, жена, а муж? Никто не знает, ни где он был, ни жив ли он, ничего. Все думают, что умер, т. к. те муки, что ей выпало перенести, тому больному было верно не под силу. Младенца тоже взяли. Евреи никто не вернулись. Башмачница получила свой домик снова, но не живет, не ночует, уходит к матери. Вся сломана, сожжена жизнью. За что? И сколько такого… А это вот под боком, всякий день видим заколоченный домик. В Arnhem’e забирали евреев несмотря ни на больных, ни на умирающих. Одну роженицу во время родов взвалили на фуру. Она там и родила. Ребенка тут же взяли, как котенка. Куда? Не будут же его немецкие жандармы из рожка выкармливать. Убили, конечно. Я у кошки котят выкидывать даю с мукой. Нет, плохо, плохо обстоит с людской совестью. Чего нее удивляться, что атомы разложились… Да все разложилось.

Ну, Ванёк, целую и благословляю. Оля

Пиши! Жду о «Путях»!

Прости кляксы — перо течет.

99

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

17. IX.45

Дорогой мой Ванюша, спешу ответить на твое письмо, которое пришло в субботу (15-го)448, чтобы ты не чувствовал себя «забытым» мною, чтобы не тосковал ненужно. Как твоя язва? Неужели опять начнется? Я часто тебе писала, но письма должны были идти с оказией, а те люди все не уехали. Скоро собирается Толен. Еще одна девица хотела к тебе зайти. С Толеном так бы хотела что-нибудь послать тебе. Мы из Америки получили посылочку (от одной семьи русских евреев, берлинских, которых я с 1938 г. — 1940 вытягивала и… вытянула таки от немцев, правда, внеся за них большую сумму; которую мне дал, видя мои старания и разочарования сперва мой свекор, а остальную сумму еще один тип и мы сами). Это очень хорошая семья, по духу почти что христиане, особенно она. За меня она в Ольгин день посылает ставить свечку, и чего только не делали, чтобы отблагодарить. Теперь шлют посылки: первая с чаем (!), кофе (!!), какао, рыбные консервы, сардины, нитки, булавки, вторая еще не пришла, но там и сахар, и спагетти (!!!) и соль (!!!) и рис (ура!) и чего только нет. Они всегда очень все делают к моменту. Сахару у них тоже дают мало, по 1/2 фунта на неделю, — тем трогательней. Теперь я могла бы тебе что-нибудь испечь! Как бы я хотела послать тебе песочничков, или еще что-нибудь. Мне ничего не надо, все теперь есть. Даже вот чай и кофе прислали, а сестра Арнольда предлагает вещевые посылки. Я открою на их конто счет здесь и тогда свободно буду просить о всем, что надо. Так что ты не волнуйся — у меня все будет. Сегодня пошел первый автобус, а то мы сидели отрезанные от всего мира. Ванюша, как горько, что ты так безрадостен… Это мучительно, — я так это понимаю. Ты прав — провал полный, но меня это не сразило теперь так сильно, как тебя, т. к. я этот провал уже давно перестрадала, это же давно видно было. «Разболтавшаяся душа» как ты пишешь — это большая для меня загадка, и ее, и только ее, стоило бы еще во всем этом хаосе узнать и изучить. Я смотрю на эту душу светлей, чем ты, верю, что она _ж_и_в_а_я.

Я тоже прихожу в ужас, видя все такое скользящее по поверхности, играющее в Бога и религию. Чувствую цинизм какой-то во многом, но я не унываю. Я чувствую себя хорошо, как-то, без особых причин, радостно и это мне опора, потому что интуиция меня редко обманывает. Среди легкомыслия, ошибок и зла, которых очень, очень много, нельзя затеряться голосу добра. Добро и правда живут, и вот именно теперь должны быть активны и бодры. В унынии ничего нельзя создать. Как много теперь работы. Для каждого, для всякого. Я это чувствую. Пусть на весы будут собраны все крупички добра. Нельзя ретироваться. Я только не знаю, где и как я могу быть полезней, но знаю, что в нужный момент все станет ясно. Надо быть готовой к действу добра. Иногда, вот зимой этой, простое ласковое слово так могло помочь. Я не знаю, что несет будущее, но в каждый данный момент надо непрестанно творить хорошее. Ах, чего я философствую…

Как я завидую моему хирургу, что он в Цюрихе и мог бы, если бы захотел увидаться с И. А… Как бы я его хотела увидеть. Я не сомневалась, что он все такой же, как был. Из всей его переписки было видно, как он мыслит. Никаких писем после мира я еще от него не имела, м. б. с доктором что пришлет. Он не щедр на письма. Здесь все потихоньку приходит в норму. Если подумать, что в конце мая мы счастливы были, что получили воду, а теперь уже автобус ездит, и свет, и радио, и уголь обещают, хлеба достаточно, мыло стали давать, масло, немного сахару, электрический гейзер могу для ванны греть! Керосин давали… Поезда ходят, телефон есть, можно всю ночь на улицу, почта есть и телеграф даже, а ведь всего этого мы не имели 9 месяцев. И главное, нет сознания, что где-то рядом идет _б_о_й_н_я, голод… Бойни нет! Вот отчего я радостна. Я ночи не могла спать порой от этих представлений бойни. И жили каждый своей заботой, не зная о близких и не имея