В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

Платон не ответил.

— Слышь? Тебе не надо туда. Я сам схожу.

Платон продолжал вслепую завязывать галстук, перекидывая и выводя конец на плотный узел, как это было модно несколько десятилетий назад.

— Слышь? Сейчас так не носят. Давай покажу.

— Это неважно. Кхе!

— Лучше садись роман свой пиши.

— Почти уже написал.

— Уже?

— Только записать осталось.

— Тогда кончай.

— Как раз сегодня и собираюсь. Кхе!

От Платона несло реликтовым шипром. Будто из парикмахерской.

— Это не тебя — меня вызывают, слышь? Кадр тут один наклюнулся. Есть договоренность. Ты будешь лишним…

Платон взглянул насмешливо. Тоник рассвирепел.

— Сказано — не ходи! Не лезь куда не просят. Поня́л? Ва фан куло!

Платон тем временем надел свой черный велюровый пиджак, застегнул на одну пуговицу, повертелся перед зеркалом возле шкафа, снял несколько ворсинок с лацканов, проверил ладонью качество бритья, пошевелил подстриженными усиками, остался доволен. Вид у него был торжественный и взволнованный.

— Это тебе туда незачем идти, Тоник. Номер ведь на мое имя. Кхе!

— Ну и дурак! Придурок… Рахит психованный… Террорист контуженый… Иди-иди…

Тоник по-заячьи дернул носом, на котором снова с некоторых пор красовался «бутон лямур». Поправил очки. От обиды и чувства собственного бессилия на глаза его навернулись слезы.

Горничная терпеливо ждала за дверью. При появлении постояльцев она тотчас сорвалась с места и почти побежала, мелко перебирая кривыми ногами в белых носочках. Красная ковровая дорожка кончилась. Резко повернув, коридор сменился бесконечно длинным переходом, ведущим как бы в другое, недавно, судя по всему, пристроенное здание. Скромный фасад небольшой старой гостиницы для иностранных туристов скрывал, по-видимому, значительные коммунальные ресурсы. Горничная резко остановилась у одной из дверей, будто у нее разом кончился завод. Они вошли.

Александр Григорьевич Скаковцев поднялся из-за стола навстречу. Возле самого окна с темными, но уже, по случаю позднего времени, просветленными стеклами, с совершенно убитым видом сидел на стуле Антон. Кожаное пальто на нем было расстегнуто. Кондиционер не работал. Мышиного цвета пиджак Александра Григорьевича висел, небрежно накинутый на спинку рабочего кресла. Рукава свисали так низко, что почти касались пола.

— Вот и прекрасно, что без опозданий.

Тоник вскинул запястье, обнажил часы с белым циферблатом и черными цифрами по кругу. Там, на циферблате, было написано: «Wostok». И совсем внизу, очень мелко: «17 jewels».

— Без десяти девять, — объявил во всеуслышанье Тоник.

— Так у тебя, оказывается, есть часы? Кхе!

— Ну!

— Почему же раньше молчал? — Платон взял Тоника за руку. — Покажи.

— Семнадцать джевелз, — сказал Тоник. — Фирма́.

— Семнадцать дьяволз?

— Джевелз, стронцо, — поправил его Тоник.

— Вот я и говорю, — сделал вид, что не расслышал, Платон. — И зачем столько? Кхе!

— Ты что, стронцо, по-английски не понимаешь?

— У меня никогда в жизни не было часов, — признался Платон.

— Пить не желаете?

Александр Григорьевич открыл дверцу встроенного шкафчика, выставил на стол три бутылки фанты.

— Я уже коротко проинформировал Антона Николаевича…

Александр Григорьевич заложил руки за спину, в задумчивости прошелся по кабинету туда и обратно.

— Да вы садитесь. Садитесь. В ногах правды нет… В общем-то, теперь можно уже не пускаться в пространные объяснения. Достаточно будет сообщить вам о принятом сегодня днем на расширенном заседании Коллегии окончательном решении по вашему делу и провести, что называется, его в жизнь… Если сможете, то постарайтесь все-таки понять, оценить нашу объективность и беспристрастность…

Пока Александр Григорьевич говорил так, Тоник рассеянно тыкал одним пальцем в мертвые кнопки пульта, чтобы хоть чем-то занять мешающие руки. Антон нервно крутил кожаный пояс пальто, а Платон, сосредоточив все внимание на блестящем носке своего лакированного туфля, чуть шевелил им и изредка клацал вставной челюстью.

— В прошлый раз, Антон Николаевич, мы договаривались о том, что вы примете безотлагательное решение относительно известного вам вопроса, касающегося двух известных женщин… Такового решения вы не приняли, но теперь это даже и не принципиально, поскольку наша точка зрения несколько переменилась… Вы же, Платон Николаевич…

— Насчет баб, Сань, ты зря, — перебил его Тоник. — От баб им обоим очень даже крепко досталось…

— Собственно, у меня по этой части — никаких претензий, — живо откликнулся Александр Григорьевич. — И отзывы окружающих самые благоприятные. И результаты проверки… Какие могут быть претензии? Всю жизнь каждый из них любил и был верен одной женщине. Вот, пожалуйста… Полный список ее имен… Фотографии разных лет… Никакой подтасовки… Все проверено досконально по отцовской и по материнской линиям — вплоть до авункулата…[73]

— По части вафанкулата, Сань, у них все нормально, — сказал Тоник. — Это я тебе точно говорю. А вообще-то ты прав. С этими стронци один сплошной вафанкулизм…

— Значит, обвинение в убийстве снимается? Кхе!

— Отчего же? — вкрадчиво возразил Александр Григорьевич, проводя ладонью от обширного покатого лба до острой, сходящейся на конус макушки, на которой курчавились как-то вдруг заметно погустевшие и потемневшие волосы. — Вы убили… Никаких сомнений… Убили идеал… Обобщенный, так сказать, образ… Убили в здравом уме и трезвой памяти и потому приговариваетесь. Обвинение, кстати, выдвинуло против вас пять пунктов: преднамеренное убийство, незаконное проживание под разными именами, отягощенное нарушением паспортного режима, перерасход энергии и засорение Каналов Связи.

— Как-то глупо приговаривать сразу троих по одним и тем же пунктам… Антинаучно…

Лицо у Антона Николаевича стало белым как мел. Было видно, чего стоило ему самообладание.

— Не троих, а двоих, — сказал Тоник, глядя исподлобья. — Я не в счет. Поня́л?

— Да, — подтвердил Александр Григорьевич, — одному из вас решено сохранить жизнь. — И, словно бы в подтверждение своих слов, он постучал по столу торцом карандаша, как это делал обычно профессор Грант Мовсесович Петросян. — Мы его оформим как Кустова. Собственно, все документы готовы. Осталось только, уточнить возраст. И конечно, уплотнить время за счет… Ну вы меня понимаете. Особенно вы, Антон Николаевич…

Тоник сорвался с места, принялся паясничать:

— Так что все, ребята. Аривидерчи… Гуд бай… Ва фан куло!.. Между прочим, я ведь предупреждал тебя, пи-исатель… Пеняй теперь на себя, лишенец…

— Какой же ты все-таки негодяй! — медленно, отчетливо, хотя и мелко дрожа всем телом, произнес доктор Кустов. — И вы тоже. Петер Варош… — ядовито усмехнулся он, не глядя в сторону Александра Григорьевича.

— Ну это лишнее… Взаимные оскорбления… Обвинения… Хотя, конечно, мне ваш обычай ругать друг друга перед ответственным испытанием… Перед экзаменом на… Это ведь вам не опыт в пробирке…

Александр Григорьевич привычным жестом попытался распрямить непослушные вьющиеся волосы. Только сейчас все трое заметили, что на нем белый медицинский халат. И руки в карманах. И большие пальцы не помещаются, торчат наружу.

— Я только хотел узнать, уважаемые… Ваши последние желания… И потом еще вот… Мы могли бы договориться о способе… Хотя он и не имеет принципиального значения… В любом случае это совершенно безболезненно. Полная анестезия…

— Дай-ка твой кубик, приятель. Кхе!

— Это ваше последнее желание?

— Да.

Тоник, вопросительно взглянув на Александра Григорьевича и не заметив возражений с его стороны, достал из кармана куртки кубик с отдельными вкраплениями инородных цветов на одноцветных гранях, которые ему так и не удалось устранить во время приема в ресторане «Матьяш пиллз». Платон повертел игрушку, что-то соображая, потом решительно сдвинул, несколько раз повернул. Крэк! Крэк! Крэк! — проскрипел кубик. И еще раз: крэк! Все цвета оказались на месте, каждый на своей грани.

Александр Григорьевич вопросительно взглянул теперь на Антона Николаевича. Он снял белый халат, бросил на стул, потянулся к своему пиджаку, хотя в комнате, пожалуй, за эти четверть часа стало только еще более душно. В то же мгновение Тоник, будто дикая кошка, в один прыжок достиг стола, схватил закрытую бутылку фанты и со всего размаха ударил Александра Григорьевича по голове.

Раздался такой звук, как если бы рубанули тесаком по кочану капусты. На пол полилась желтая пузырящаяся жидкость, и безжизненное тело Александра Григорьевича свалилось с глухим стуком.