Александр Македонский - Поль Фор

Символ единения или империализма?

Итак, на протяжении последних 200 лет историки создают различные образы Александра, которые социологи единодушно развенчивают. Опираясь на все более жесткую критику литературных источников и тех редких надписей, которыми мы располагаем, на то немногое, что нам удается разгадать относительно цивилизаций Среднего Востока в IV веке до н. э., сравнивая Александра с другими завоевателями, они по сути рассматривают жизнь Александра не как собрание анекдотов, а, скорее, как выражение и отражение существования многочисленных более или менее структурированных обществ. Они делают из Александра символ, знак потаенного и живого присутствия, особенно когда речь идет о том, чтобы объяснить его поведение на протяжении шести последних лет его жизни, — короче говоря, политику, которую Александр проводил в Азии после ухода со сцены Дария в июле 330 года. Уже древние разделились в ответах, которые они давали на сформулированную ими же дилемму: был ли Александр злым гением, домогавшимся мирового господства, или мудрым предтечей космополитизма?

Исследователи отталкиваются от некоторых данных, уже представленных нами в главе, посвященной фактам: после июля 330 года роль, которую играют в экспедиции греки, сходит на нет, царь сводит счеты со старыми товарищами, с друзьями и даже с пажами, сохранившими верность македонскому духу, между тем как на всех ступенях гражданской и военной иерархии их места занимают выходцы с Востока. Во время свадьбы в Сузах в марте 324 года, а затем — большого пира в знак примирения между македонскими и персидскими грандами в Описе, в 30 километрах от современного Багдада, в сентябре 324-го, Александр «просил у богов, чтобы между македонянами и персами воцарилось единомыслие и общность полномочий» (Арриан, VII, 11, 9). Скрупулезно исполняя требования македонских религиозных обычаев и уважительно относясь к чужеземным культам, он специальным указом, который должен быть оглашен у всех греков, повелевает, чтобы его рассматривали в одно и то же время как царя Александра, сына бога Зевса-Амона, верховного главнокомандующего Греческого союза и царя всей Азии. За несколько недель до смерти он занят подготовкой похода, перед которым поставлена цель покорить Аравийский полуостров и сокрушить Карфагенскую империю. Можно ли на основании этих данных считать Александра символом политики ассимиляции, аннексий, империализма или чего-то другого? Иоганн-Густав Дройзен, ученик Гегеля и великий поклонник его теорий о смысле истории, дал взамен героизированного или обожествленного образа царя, столь же дорогого античной иконографии и мифологии, как и романтизированным повествованиям Средних веков и классической живописи, другой образ — основателя новой эры, эры слияния консервативного Востока и Запада, создателя смешанной цивилизации, которая просуществует до падения Константинополя в 1453 году. Труд юного немецкого романтика, опубликованный в 1833 году с обширным критическим аппаратом, а затем вышедший в пересмотренном виде в 1877-м как часть его неоконченной «Истории эллинизма», противопоставляет концепции чуда концепцию разума, обладающего знанием и способного к рассуждению: «Тот, кто благодаря своему разуму способен предвидеть, по природе властвует и господствует» (Аристотель «Политика», I, 2, 1252а, 31–32). Так, в Германии, захваченной после Бисмарка идеей пангерманизма, а после Ницше становившейся все более расистской, создалось представление о герое, по преимуществу объединителе общеэллинского дела, поборнике арийских сил — потому, что он установил равенство македонян и персов, двух арийских народов, имеющих один и тот же дух и общее происхождение. Такова крайняя позиция, на которую встал между двух мировых войн Гельмут Берве, автор, наряду с прочим, обобщающего труда, озаглавленного «Das Alexanderreich auf prosopographischer Grundlage» («Империя Александра на основе просопографических данных»), который вышел в Мюнхене в 1926 году. В это же время английский ученый Уильям Тарн («Alexander the Great and the Unity of Mankind» — «Александр Великий и единство человечества». Proceedings of the British Academy, 1933, pp. 123–126) сделал из Александра сторонника всеобщего согласия и примирения, своего рода предтечу Лиги Наций и ООН.

После войн в посвященной ему литературе обозначилась новая тенденция, которая делает из Александра трезвого главу государства, символ некоей политической определенности. Он вовсе не собирается ни сплавлять разные культуры, ни эллинизировать варваров, но намерен править, используя методы и административный персонал покоренных народов. Такова позиция Конрада Крафта в его работе «Der rationale Alexander» («„Рациональный“ Александр», Frankfurter Althistorische Studien 5, 1971), который подчеркивает, как при этом якобы братании Александр противопоставлял две аристократии, подчас разжигая между ними соперничество. Но сменяя людей, он сохранял структуры. После мая 334 года, победив персов при Гранике, Александр назначил сатрапом Фригии Геллеспонтской македонянина, но «повелел местным жителям вносить те же подати, которые они платили Дарию» (Арриан, 1, 17, 1). Проблемы, с которыми сталкивались явившиеся с Запада администраторы в Вавилонии и Согдиане, аналогичны тем, которые приходилось разрешать туземным правительствам: проблемы внесения платежей, орошения, защиты оседлых жителей от набегов кочевников, смягчения соперничества кланов и племен. Нигде за пределами греческих городов Александру в голову не приходило заменять древние авторитеты формами демократии или представительства «равных» на манер Афин или Спарты. Его присутствие гарантировало преемственность, при нем не наступило резкого отхода от традиций. Но об усвоении чуждых культур не могло быть и речи. Даже если Александр и бредил идеей мирового господства, он никогда не верил в равенство всех, ни на деле, ни в теории.

Теперь можно лишь улыбаться, читая, к примеру, у Дройзена относительно церемоний, устроенных в Сузах в 324 году: «С этих пор между победителями и побежденными не было совершенно никакой разницы». Появившаяся за последнее время целая новая школа исследователей, представленная во Франции Пьером Брианом, Полем Бернаром, Полем Гуковски, а также советскими археологами и историками Б. Гафуровым, Д. Цибукидисом, Б. Литвинским, И. Пичикяном, подчеркивает оригинальность окраинных цивилизаций, их влияние на Александра и его окружение, отвержение кочевниками ограничений, наложенных на них торговыми городами, усвоение греками азиатских методов эксплуатации и господства.

Мало того, что в последние походы Александру не удалось сблизить умы, языки и нравы, создать ту всеобщую эгалитарную монархию, которая грезилась историкам после Дройзена; вернувшись из Индии, Александр смог собственными глазами убедиться, что стоило ему отлучиться на два года, как повсюду буйным цветом разрослись неповиновение и раздоры. Так что и во время свадеб, устроенных в Сузах, и в ходе реорганизации кавалерии и фаланги, и на пире в Описе в 324 году иерархическое устройство было, как и прежде, основой основ. Македоняне были здесь первыми, за ними следовала персидская знать, а им были подчинены представители прочих народов. Если в новую армию намеревались принять 30 тысяч азиатов, то обучать их и командовать ими следовало гейтарам — товарищам царя, а также македонским фалангистам, и положение азиатов должно было неизменно оставаться подчиненным. Впрочем, необходимость слияния объясняется отказом Антипатра прислать из Македонии новые войска на смену демобилизованным ветеранам. Согласно Плутарху («Об удаче или доблести…», I, 6, 329Ь), Аристотель советовал царю обращаться с греками как вождь (ήγεμών), а с варварами — как абсолютный господин, и этот совет подкрепляется подложным письмом Аристотеля, от которого сохранился лишь арабский перевод (§ 13, 6–9), и возмущением ученого Эратосфена (у Страбона, I, 4, 9), который высказал резкое несогласие с советом, который подавали Александру: с греками следовало обращаться как с друзьями, а с варварами — как с врагами. Так что никогда не были они ни собратьями, ни равными.