Страстная неделя - Луи Арагон

Насмотревшись на "Мучения св. Екатерины" (надо сказать, ему неожиданно больше понравилась другая картина, узкая и длинная, висевшая рядом: на темном фоне-Христос в виде узника со связанными руками и полуобнаженный тюремщик, который, пятясь, тащит его из мрака), Симон прошел в главный неф и сел около колонны, зачарованный бесконечно жалобными звуками органа. В полутьме мерцали красные стеклянные лампады. Симон глядел на колеблющееся пламя свечей, которые окружали задрапированный лиловым бархатом главный алтарь с двумя летящими над ним ангелами, совсем мирскими, с маленькими крылышками. Прислонясь к колонне, Симон дожевывал последний кусочек хлеба, он чувствовал, что глаза у него смыкаются, слабость овладевает всем телом. Он расстегнул тулуп-от тяжелой работы и дневной жары Симон вспотел, и ему казалось, что он сейчас задохнется.

Сквозь полусомкнутые веки ему виделись, словно тени, женщины, преклонившие колени на скамеечках-а одна, миниатюрная и худенькая, предпочла ради умерщвления плоти голый пол, холодные черные плиты, мальчики в стихарях на клиросе, пожилые мужчины, перебирающие четки под бормотание молитв.

Орган рыдал. Симон с удивлением подумал, или, вернее, это Оливье с трудом вспомнил: "Странно, а ведь мне казалось, что в страстной четверг орган молчит..." И церковная обстановка, так же как и "Мучения св. Екатерины", вернула его к дням детства.

Кто бы узнал в оборванце, искавшем приюта в церкви, молодого графа Оливье, подростка, которого Селест де Дюрфор обучал владеть шпагой? Он снова переживал те счастливые годы и более поздние, когда убегал с деревенскими ребятишками подманивать на дудочку птиц, вспоминал долину Соммы, где они играли в войну, прячась в высоком тростнике на болоте, или выпрашивали у торфяников стоявшие в протоках плоскодонки. Он был такой же, как и деревенские ребятишки, он дружил с сыном одного торфяника-Жан-Батистом Кароном-и его старшим братом Элуа. которому иногда помогал добывать торф. А осенью у них над головой пролетали дикие утки. Странно думать, что об этом счастливом времени говорили с таким ужасом. В общем, Оливье и его семьи, несмотря на знатность рода. Революция почти не коснулась, если не считать того, что у них отобрали имения. Он жил вне Франции только то время, что отец его был послом в России, а когда Людовик XVI отправил отца в Рим, Оливье остался в Лонпре, куда наезжал его дядя, присматривавший за племянником в отсутствие родителей. Должно быть, под влиянием дяди-вольнодумца он и потерял веру, которую в детстве внушила ему мать. Уже смолоду считал он склонность к писательству отличительной чертой незаурядных натур. В его семье все писали: дед писал мемуары, дядя-легкомысленного содержания романы в письмах, а отец-исторические труды и театральные пьесы.

Они не пожелали эмигрировать и, конечно, чуть не поплатились за это головой: в I год Республики они были взяты под подозрение и отправлены в тюрьму Форс-к счастью, когда волна террора уже спала, так что все обошлось, и в конечном счете появился рассказ, написанный дядей и напечатанный в III год Республики.

Книги, которые писал отец Оливье, и его комедии, водевили и оперы, которые шли на сцене, кормили семью до эпохи Консульства. Оливье к тому времени исполнилось двадцать лет. Он расстался с Лонпре, с товарищами своих детских игр и блестяще выдержал экзамен в Политехнический институт. Вернувшись на Сомму, он, к своему великому огорчению, узнал, что его приятель Жан-Батист исчез: попал в рекрутский набор и, как говорили, дезертировал. Его так больше никто и не видел. Куда он мог запропасть? Непонятно. Элуа ходил хмурый и печальный. Для Оливье жизнь складывалась просто: призвания к военной службе, как у Филиппа, его младшего брата, который в VIII году воевал под началом Макдональда, у него не было. Само собой разумеется, Оливье втайне пописывал, но главным образом, следуя английской моде, переводил романы мисс Эджворт, "Письма о ботанике"... Все это окружало его ореолом в глазах его кузины Бланш, с которой он обвенчался в том же году, когда облек в литературную форму лекции по химии преподавателей Политехнического института. И его отец, которого Первый консул приблизил к себе, выхлопотал сыну по случаю женитьбы должность Суассонского супрефекта. Какая легкая, приятная жизнь, да и сам он был таким очаровательным молодым человеком: благовоспитанный, образованный, похожий на своего вольнодумца дядюшку, который и после пятидесяти оставался кумиром женщин.

Почему его жизнь должна была сложиться иначе? Вот сейчас я держу в руках биографический словарь, вышедший через двадцать лет после того дня, когда Оливье в рваном тулупе слушал в церкви св. Екатерины жалобы органа. Там сказано, что он, по-видимому, "занимался только литературой" и умер 16 августа 1818 года. Потому что его подлинная жизнь, трагическая и бурная, в разлуке с семьей, жизнь под вымышленным именем на полях сражений в Европе и в Сибири, в русских тюрьмах, - как Христос в тюрьме Филиппа де Шампень в церкви св. Екатерины, - все это не укладывается ни в какие рамки, об этом стыдливо умалчивают, так же как и о легкомыслии Бланш: все, что осталось, - это его сочинения и две даты: рождение и смерть. К тому же о смерти не сказано ничего...

И пока Оливье, в тридцать шесть лет уже состарившийся под бременем несчастий и сверхчеловеческой усталости от войны, плена и обратного пути. спит, убаюканный органом и своими воспоминаниями, его воображением снова завладевает смутный образ молодой женщины с бархатными глазами, женщиныребенка, пожалуй сошедшей не с картины Рубенса "Мучения св. Екатерины", а с английского портрета, женщины с такой нежной белой кожей, что, кажется, просвечивает кровь на легко вспыхивающих румянцем щеках, впрочем так же легко бледнеющих... Материнство придало ее хрупкой красоте мягкую женственность, и влюбленный муж трепетал от одного прикосновения к пальцам Бланш... Господи, да не коснется ее, да не коснется этой женщины в шелковом платье рука палача! Ах, довольно о Бланш... Вот и сейчас снова, в свете недалекого будущего, мне легче найти правдивые краски для изображения его, Оливье, человеческой судьбы. Он умер, сказано в биографическом словаре, 16 августа 1818 года. В возрасте сорока лет... Разве в этом возрасте умирают те, чей организм закалился в стольких испытаниях? Его сердце, биение которого я слышу, было сердцем солдата, выносливым, вполне здоровым, он мог жить под открытым небом, он ничем не болел, его мучила только тайная душевная рана, о которой он не мог забыть. Отчего же он умер в это лето, жаркое и душное, как объятия красавицы? Я представляю себе такую сцену: где-то в долине Соммы, в одном из протоков,скользит плоскодонка Элуа Карона... Элуа, которому подсобляет сын Жан-Батист, перегнулся через край лодки и пытается, работая черпаком, вытащить тело... Оливье снова сгинул со вчерашнего дня... а накануне он был в церкви Успения, чего никто не ожидал. Домашние расспрашивали, кого могли, расспрашивали крестьян... И Элуа, хотя за тридцать лет много воды утекло и дружба детских лет позабылась-какая уж тут дружба: один знатный барин, другой бедный торфяник! - Элуа сейчас же решил, что случилась беда, и отправился на поиски господина Оливье, молодого графа, как его все еще звали, несмотря на серебряные нити в волосах... Для него, для Элуа, было непонятно, казалось безумством, что можно покончить с собой. Но ведь Оливье всегда был чудаковат. И вот у Элуа зародилось смутное предчувствие того, что произошло, и он направил свою плоскодонку к протоку, где около 1790 года уже покончила счеты с жизнью одна девушка, потому что не могла избавиться от ребенка; на молодого графа это произвело тогда сильное впечатление... вот и на прошлой неделе он опять заговорил об этом с ним, с Элуа: "Помнишь ту девушку, что обрюхатил парень из Шоссе-Тиранкура... когда ее вытащили из воды, какая она была распухшая, а в волосах запутались водоросли..." Тут Элуа Карон крикнул Жан-Батисту:

- Эй ты, постреленок, подмогни, что ли!

А когда тащили тело, лодка чуть не опрокинулась, потому что оба навалились на один борт.

Так суждено было кончить жизнь графу Оливье, который вывез из Сибири черную меланхолию, породившую много толков в Лонпре. Черную, как фон на картине Филиппа де Шамнень. А также вывез оттуда идеи, не подходящие для людей его круга.

Три года миновали, и только тогда его ипохондрия нашла свое естественное завершение. Три года, за время которых дважды приезжала женщина с молочно-белой кожей, в шелковом платье, с двумя детьми, уже ставшими разумными существами, но после ее посещений его мрачное настроение только усиливалось. Три года, за вре.мя которых жизнь в Сибири мало-помалу перестала вспоминаться как адская мука. При всей своей ипохондрии он даже с каким-то сожалением думал о том единственно человечном, что было там и что он не мог забыть всю свою жизнь.

Дуняша... И вспоминал он не ночи, проведенные с ней, простой девкой, на потребу плоти, - он вспоминал ее в числе тех немногих хороших и прямодушных людей, которых встретил там, в Сибири, людей темных, суеверных, необразованных, с грубыми нравами...