Страстная неделя - Луи Арагон

Историки, утверждающие, что Людовик XVIII был великим королем, возможно, в этом смысле не так уж далеки от истины.

- Если обстоятельствами вы будете вынуждены, - сказал король, напирая на последнее слово и сопровождая его улыбкой, - приколоть к вашей шляпе другую кокарду, пожалуйста, но в сердце своем вы навсегда сохраните мою кокарду и, уверен, при случае опять приколете ее...

Примечательно, что Людовик XVIII, казалось, интересовался только поведением маршалов. Бертье был в таком явном волнении, что у короля на миг явилось искушение спросить его: "А как вы, ваше сиятельство, тоже покидаете нас?" Но, в сущности, это не так уж важно. Лучше не подавать виду, будто думаешь, что измена двух маршалов наводит на мысль о неизбежной измене третьего. Если Бертье собирается его покинуть, ну что же, там видно будет... Итак, король предоставил ему грызть по обыкновению ногти и хотел уже закончить аудиенцию. На своего кузена он даже не взглянул. Король не скрывал недовольства ЛуиФилиппом: он сердился, что тот не оставил полки в Пероннском лагере, как должен был сделать, а вернул их в Лилль-они-то и внесли в город крамольный дух. Сердился и на то, что ЛуиФилипп от его, короля, имени необдуманно заверил население Лилля, что иностранные армии ни в коем случае не будут призваны на помощь. Откуда ему это известно?

Итак, герцог Орлеанский вопреки этикету решил сам обратиться к королю с вопросом:

- А я, ваше величество? Как вам угодно, чтобы поступил я?

Озабоченный и смиренный тон не мог обмануть Людовика XVIII. Теперь наступил его черед хлопнуть крышкой. Король повернулся к герцогу Орлеанскому и сказал ему с тем царственным пренебрежением, с каким разговаривал только с ним да еще со своим братом Карлом:

- Поступайте, как вам у годно, мне, ей-богу, это безразлично.

Все три маршала были слишком озабочены своими личными делами, поэтому ни один из них не мог оценить брошенной королем фразы, чреватой последствиями. Они не обратили внимания на ответ Луи-Филиппа, заявившего, что он останется в Лилле и будет защищать дело его величества до тех пор, пока не утратит надежды на успех, если же убедится в бесполезности своих усилий, он отправится в Англию к своей супруге.

"А не к королю, - подумал Мортье, который вдруг понял, что герцог свяжет его по рукам и ногам. - Ну нет, спасибо! Это уж дудки... Он примет меры... Но что такое с Бертье? Зачем он подошел к Макдональду?"

Действительно, возлюбленный Джузеппы намеревался что-то сказать Макдональду и, как только они вышли в соседний зал, заговорил с ним. Он хотел, чтобы Макдональд объяснил в Париже... (В Париже? Кому в Париже? Макдональд смотрел на него с удивлением...) Словом, пусть Макдональд объяснит, что он, Бертье, не собирается эмигрировать... что пост помощника командира королевского конвоя обязывает его эскортировать государя... я хотел сказать-короля... Но по прибытии в Нидерланды он сразу подаст в отставку и отправится за женой и детьми, которые сейчас в Бамберге, и перевезет их во Францию...

Поручение явно предназначалось для Джузеппы. Надо было успокоить госпожу Висконти.

- Господи боже мой, я надеюсь, что она здорова... - Тут Бертье запнулся. Он посмотрел вокруг, не может ли их кто услышать, и, покраснев, быстро прибавил:-Я полагаю, что вас не затруднит сообщить это также вашему зятю, господину Перрего? Мне бы очень хотелось, чтобы господин Перрего был в курсе... Он, видите ли, мой банкир...

Макдональд улыбнулся. Он отлично знал, что муж Адели, его второй дочери, и господин Лаффит, его компаньон, будут пользоваться доверием императора. Бертье не так глуп, как кажется.

Значит, выступают в три часа. Король, Бертье, до границы в сопровождении герцога Тревизского и отряда 12-го кирасирского полка, если в нем окажется достаточно белых кокард, а также свита, министры, герцоги и принцы, генералы, отец Элизе...

- Бедный Бернонвиль, - сказал Мортье Луи-Филиппу, - у него нет выбора, он внесен императором в список изгнанников...

Мортье в первый раз назвал Бонапарта императором. ЛуиФилипп отметил это, хоть и не подал вида, и проговорил словно в раздумье:

- Бернонвиль... Погодите... Почему вы не посоветуете ему написать Бассано? Но он и сам додумается: они вместе были в австрийском плену... я помню, когда мы, Дюмурье и я, его арестовали... их обоих обменяли на принцессу Елизавету... Директория... такие вещи не забываются... Император прислушается к мнению Бассано, ведь он же его министр...

В свою очередь Мортье был поражен, что герцог Орлеанский сказал-император. И про себя подумал: "Погоди, я еще сыграю с тобой шутку!" Он никому не хочет уступить право провозгласить в Лилле Империю. И ни в коем случае не хочет допустить.

чтобы в город вошли армии иностранных держав. А от ЛуиФилиппа можно было всего ожидать. Мортье знал его еще по армии Дюмурье.

Симон Ришар с утра бродил по Лиллю. Он мог сколько душе угодно любоваться архитектурой зданий, украшениями в стиле барокко, лепными пилястрами, кариатидами, амурами на фронтонах, раковинами, крылатыми херувимами, прямо кондитерскими сооружениями из камня, где в орнаменте проглядывали человеческие лица... Особенно поразили его характерные узкие галереи, которые шли по фасаду до самого верха. Несмотря на чрезвычайное разнообразие стилей, на причудливость украшений, во всем чувствовался общий дух, которым, несомненно, были проникнуты здешние зодчие на протяжении двух веков, не меньше. Но капитан Ришар отнесся к местной архитектуре несколько иронически. На рынках он напрасно набивался с работой-всюду были свои носильщики, имеющие бляхи с номером и патент на тележку.

Только после завтрака, которого он так и не ел, ему удалось наняться, и то потому, что в этот час все молодцы с бляхами были заняты: помогали перевозить непроданное зерно с площади Св. Мартина в огромный амбар около ворот св. Андрея, в то возвышавшееся над крепостной стеной здание, которое он видел, подъезжая к городу. Такая перевозка обычно практиковалась здесь с целью помешать перекупщикам спекулировать зерном.

Крестьянин, нанявший его перенести тяжелый груз, дал ему четыре су и кусок хлеба, увы, не лучшего качества-из отсева, оставшегося после помола. От амбара он побрел на постоялый двор, не выбирая дороги, и вдруг наткнулся на большое скопление народа. Посреди улицы стояли гуськом экипажи-их задерживала берлина, запряженная шестеркой лошадей: у нее оборвались постромки и их тут же наспех чинили. Толпа, казалось, была в большом волнении. Слово "король" с тревогой передавалось из уст в уста. Действительно, в карете сидел Людовик XVIII, покидавший город; жители спрашивали сопровождавших его лиц, куда он едет и вернется ли обратно. Те не отвечали, и от этого беспокойство в толпе возрастало.

Симон не разделял общей тревоги: не все ли ему равно, куда удирает его величество-в Дюнкерк или в Остенде? Он медленно жевал полученный за труды кусок хлеба, стараясь продлить удовольствие, и шел своей дорогой в направлении, обратном тому, куда ехали экипажи, эскортируемые кирасирами на крупных лошадях. Он перешел через канал, побрел по длинной прямой улице, в этот час совсем безлюдной, свернул налево. Ветер и дождь не стихали. Симон почувствовал ужасную усталость.

Несколько раз доставал он из кармана заработанные четыре су, потом выругался, обозвав зерноторговца всеми нелестными словами, которым выучился в Испании, Австрии и России, и, подняв глаза, узнал ту четырехугольную башню, что видел издали утром.

Машинально обошел он дома, которые закрывали от него вход в церковь с узкой абсидой, зажатой между двумя крыльями здания, где уже начал крошиться камень. Это была церковь св. Екатерины, на башне ее был установлен оптический телеграф. На этот раз овладевшая Ришаром усталость была слишком велика, он не мог устоять перед соблазном отдохнуть в храме. Он подумал, спросят ли с него деньги за стул, и вошел в церковь через боковую готическую дверцу, непропорционально маленькую по сравнению с башней и такую узкую, что в нее только кошкам впору лазить.

Церковь св. Екатерины особенной красотой не отличается.

Правда, это старинный храм, но в XVI веке его перестроили, а через сто лет опять подновили. Замечательны только темные деревянные своды, покоящиеся на огромных поперечных балках, да большая картина, перед которой остановился Симон. Несмотря на плохое освещение, он узнал кисть Рубенса. Симон усмехнулся, представив себе, какой у него сейчас, должно быть, вид: нечего сказать, оригинальный знаток искусства... Любовь к живописи осталась у него еще с молодых лет, теперь таких уже далеких. На Ишиме о живописи не разговаривали, зато на Ишиме оценили бы мускулистого палача, наложившего уже свою мощную лапу на приговоренную к казни святую. Но не надо поддаваться жалости, воображать, что женщина в дорогом шелковом платье-это Бланш, что это она сейчас умрет...

Насмотревшись на "Мучения св. Екатерины" (надо сказать, ему неожиданно больше понравилась другая картина, узкая и длинная, висевшая рядом: на темном фоне-Христос в виде узника со связанными руками и полуобнаженный тюремщик, который, пятясь, тащит его из мрака), Симон прошел в главный неф и сел около колонны, зачарованный бесконечно жалобными звуками органа. В полутьме мерцали красные стеклянные лампады. Симон глядел на колеблющееся пламя свечей, которые окружали задрапированный лиловым бархатом главный алтарь с двумя летящими над ним ангелами, совсем мирскими, с маленькими крылышками. Прислонясь к колонне, Симон дожевывал последний кусочек хлеба, он чувствовал, что глаза у него смыкаются, слабость овладевает всем телом. Он расстегнул тулуп-от тяжелой работы и дневной жары Симон вспотел, и ему казалось, что он сейчас задохнется.