Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Ее приняли в главном зале, где дон Мануэль, в глубоком трауре, и преподобный Жазинт удобно устроились на двух диванчиках. С ней не поздоровались и не предложили сесть.

– Значит, ты полагаешь, что я должен простить, – начал учитель; Эмма стояла перед ними двоими, а служанка за ее спиной, – и не преследовать своей местью мать того, кто убил мою дочь?

– Далмау не убивал ее, – возразила Эмма.

– Ты пришла спорить со мной по этому поводу?

– Нет, я не поэтому пришла, – поправилась Эмма. – И да, я считаю, что вы не должны из мести преследовать мать Далмау. Эта женщина умрет, если у нее не будет машинки; она умеет только шить, а если учесть, как в нашем городе обстоят дела с работой, ей иначе просто не выжить. – Набрав полную грудь воздуха, Эмма подавила гордость. – Молю вас о милосердии, дон Мануэль.

– Ты говоришь о милосердии, величайшей христианской добродетели! – воскликнул тот. – Преподобный Жазинт мне передал, что и вчера ты приводила те же доводы…

Учитель не закончил фразы.

– Да, приводила, – пришлось ответить Эмме.

– Но ты – революционерка, анархистка или там республиканка: кто вас теперь разберет! – вымолвил он с отвращением. – Как же ты можешь выдвигать христианские аргументы в защиту своих претензий?

– Разве вы прислушались бы к чисто социальным аргументам? – Сказав это, она тут же поняла, что опять ошиблась. Взглядом поискала поддержки у монаха. Не нашла ее. – То есть к аргументам…

– Знаю я, что это за аргументы, – отмахнулся дон Мануэль, – их вы возводите в принцип, ими оправдываете забастовки, стычки, манифестации. Они известны и ненавистны мне. Но, как я замечаю, вы, революционеры, прибегаете к тем и к другим аргументам, судя по тому, что вам выгодно. А это называется лицемерие.

– Я пришла сюда не для того, чтобы вас оскорбить.

– Но ты оскорбляешь. Насмехаешься над моей верой, моей религией…

– Я с уважением отношусь к людям. Ничего подобного у меня и в мыслях не было.

– Еще как было, – убежденно проговорил дон Мануэль. – День за днем вы богохульствуете, обвиняя Церковь и верующих во всех пороках. А после не стыдитесь прибегать к таким понятиям, как христианское милосердие, чтобы добиться своего. Вы тоже так это видите, преподобный?

Преподобный Жазинт молча кивнул.

– Вы лжецы и лицемеры, – продолжал дон Мануэль. – У вас самих нет ни чести, ни совести, но вы хотите, чтобы мы склонились к вашим мольбам во имя Бога, в которого вы даже не верите.

Эмма стерпела эту суровую отповедь, снова подавив гордость, которая толкала ее выступить в защиту рабочего дела и собственного достоинства.

– Может быть, – вступил преподобный Жазинт, – может быть, дон Мануэль отнесется к тебе благосклоннее, если ты ему скажешь, где сейчас Далмау.

– Этого я не знаю, преподобный, – отвечала Эмма.

– Они никогда ничего не знают! – осклабился дон Мануэль. – Только просят и просят, ничего не давая взамен. Они – паразиты, которые пользуются нашими фабриками и даже не благодарят за то, что мы им даем работу. Где бы вы были без хозяев, на которых так нападаете? Что сталось бы с такой, как ты, несчастная, если бы в этом городе для тебя не нашлось рабочего места? Я скажу тебе что: ты бы пошла на панель торговать своим телом и телом твоей дочери, ибо нет у тебя ни морали, ни понятия о приличии, ни страха Божьего… Далмау – шваль, и ты, раз гуляла с ним, наверное, того же разбора… Шваль!

У Эммы подогнулись колени. Слова дона Мануэля били по чашечкам, словно железным прутом. Она пошатнулась, схватилась за столик и опрокинула вазу, которая упала на пол и разбилась вдребезги. Никто в комнате не пошевелился. На Эмму вдруг обрушилось все мироздание. Ее внезапно охватила такая тоска, что по щекам сами собой заструились слезы, она расплакалась прямо там, перед доном Мануэлем и преподобным. Она не предприняла ничего, чтобы скрыть свое горе, те двое тоже не стали ее утешать; непреклонные, сидели, выпрямившись, не двигаясь с места.

– Чего вы от меня хотите? – сквозь рыдания проговорила она. Никто из двоих не ответил. Эмма всхлипывала, крепко стиснув руки, выставив их вперед. – Хотите, чтобы я молила вас?

Она рухнула на колени. В правое вонзился осколок вазы, потекла кровь, пачкая ковер. Преподобный Жазинт встал, собираясь, по-видимому, прекратить представление.

– Нет, – обратился к Эмме дон Мануэль. – Мы не хотим, чтобы ты молила нас, голубушка. Преклони колени перед Господом и моли Его. – Учитель указал на распятие, висевшее на стене.

Эмма уронила голову на грудь, готовая покориться, но краем глаза увидела на губах дона Мануэля улыбку, насмешливую, снисходительную. Поняла, что унизит себя напрасно, что этот человек, ослепленный великой ненавистью, никогда не уступит.

– Хватит! – крикнула она и вскочила, не обращая внимания на обильно текущую кровь. – Я не встану больше на колени. Ни перед вами, ни перед вашим Богом. Я уже проделывала это в прошлом… – Эмма рассмеялась, и смех вернул ей силу и достоинство. – Думаете, вы такие умные, но вы ничего не знаете. Поверили, будто Монсеррат, сестра Далмау, творила дурацкие молитвы, явившись к вам, словно заблудшая овечка, но она и не думала этого делать. Это я, да, я заменила сестру Далмау. Вам невдомек, как мы смеялись над монахинями! Хотите, прочту «Отче наш»? До сих пор помню…