Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– Я не знаю. Мне уже давно неизвестно, где обретается мой сын… если только он еще жив.

Чиновник и судебные исполнители обвели взглядом присутствующих и остановили его на Анастази.

– А вы кто такой? – спросил один из них.

– Жилец, – ответила за него Хосефа.

– Анастази Жове, – одновременно отозвался тот. – Показать удостоверение?

– Покажите, – велел ему чиновник. – Хорошо. Далмау Сала здесь не присутствует, а вы, по вашим словам, его мать… – Он сверился с бумагами, которые держал в руке. – Хосефа Порт, верно?

– Да.

Эмма подошла к Хосефе. Мурашки все еще бегали.

– Хорошо. Это и вас касается. Держите. – Чиновник протянул ей бумаги, Хосефа взяла их с опаской, словно могла обжечься. – Речь идет об иске, который предъявляет дон Мануэль Бельо вам двоим, Далмау Сала и Хосефе Порт, – разъяснил он. – Истец требует с вас сумму… – Судейский попытался подсчитать с ходу. – Точно не скажу, но около тысячи двухсот песет золотом плюс проценты.

– Что? – заголосила Хосефа.

– Это самое. Сеньор Бельо требует с вас тысячу двести песет.

– С нее, с матери? – вмешалась Эмма.

– Ну да. С нее тоже. – Теперь и чиновник просмотрел бумаги. – Сеньора, – заговорил он суровым тоном, – здесь сказано, что вы подписали договор, согласно которому сеньор Бельо дал вашему сыну взаймы тысячу пятьсот песет золотом, чтобы тот откупился от военной службы. Это так?

– Да, – признала Хосефа, – но…

– Никаких «но», – перебил ее чиновник. – Ежегодные выплаты в сто песет перестали поступать, и договор расторгнут. Конфискуем имущество.

– Куры мои, – выскочил вперед Анастази.

– У вас есть договор аренды?

– Нет. Я прямо ей плачу каждый месяц.

– Стало быть, все, что есть в этом доме, принадлежит съемщице, – остановил его чиновник, устало взмахнув рукой. – Можете оспорить это в суде. Начинайте, – велел он судебным исполнителям, которые пустили вперед приставов, ждавших на площадке.

Куры; две навахи, большая Анастази и маленькая Эммы; принадлежавшее ее отцу вечное перо с золотым колпачком; картины и рисунки Далмау в рамках; стеклянные фигурки; костюм и почти новые ботинки Анастази, которые он только что купил для своей работы и в которых щеголял не хуже какого-нибудь маркиза; набитый деньгами кошель, который нашли у него под матрасом: то, что он привез из деревни под Леридой, продав жалкий земельный участок, – семь потов с тебя сойдет, пока его обработаешь, а проку никакого – и то, что он заработал в Барселоне как наемный головорез, всего около четырехсот песет.

– Это мое! – взвыл Анастази, оглядывая чиновника, двух судебных исполнителей и кучку приставов, будто прикидывая, нельзя ли схватить кошель и сбежать. «Даже не вздумай», – прочитал он в глазах чиновника. – Это мое, – повторил Анастази настойчиво, хотя уже тише.

– Заявите об этом в суде, – усмехнулся чиновник; уже усевшись за кухонный стол, он раскладывал монеты, чтобы подсчитать их и внести в опись отчуждаемого имущества.

И пока сыновья Анастази яростно сражались с приставами, отстаивая кур, двое судебных исполнителей вышли из спальни и прошествовали перед Хосефой, унося табурет, корзины с бельем и чудесную швейную машинку, купленную в торговом доме сеньора Эскудера на улице Авиньон.

Эмма, с Хулией на руках, вовремя удержала Хосефу: внезапно побледнев, открыв рот, но не в силах издать ни звука, та чуть не упала замертво при виде своей швейной машинки в руках безжалостных похитителей.

На фабрике изразцов она была только один раз: пришла туда, чтобы выяснить, зачем Далмау продал рисунки, для которых она позировала, и высказать все, что она об этом думает. В тот день ее не впустили, и сейчас тоже, после того как Пако сообщил дону Мануэлю, что его хочет видеть бывшая невеста Далмау.

– По какому делу? – спросил сторож.

– По личному.

Пако отрицательно покачал головой и продолжал точно так же качать ею, когда вернулся в будку сторожа, чтобы передать отказ дона Мануэля.

– Я могу подождать, – предложила Эмма. – Или лучше прийти завтра? – спросила она, невзирая на то что сторож так и продолжал качать головой.

– Он тебя не примет, девочка. Зря стараешься.

Как же было ей не стараться? Дон Мануэль их разорил. Кроме кровати, необходимой одежды и мебели, кухонной утвари и посуды, из дома вынесли все, далеко не покрыв этим долга. Хосефа помешалась. То, что Далмау пристрастился к наркотикам и исчез, потрясло ее; но когда чужие люди вторглись в ее жилище, где она разделяла жизнь и судьбу мужа, где растила детей, в ее убежище, она впала в такое расстройство, что Эмма ничего уже не могла поделать. Хосефа упорно искала швейную машинку и, когда не находила ее подле кровати, где та стояла долгие годы, мотала головой, что-то бормотала в недоумении, выходила на кухню и на площадку и возвращалась в спальню, уверенная, что машинка окажется на месте. А машинки не было.

– Я буду ждать здесь, – заявила Эмма сторожу, становясь у ворот, за решеткой, ограждавшей фабрику.

– Делай что хочешь, девочка, но ты ничего не добьешься, – ответил тот.

Но она должна добиться. Что выгадает дон Мануэль, преследуя такую женщину, как