Базалетский бой - Анна Антоновская

Лишь благодаря настойчивой просьбе Кайхосро — не лишать его приятных попутчиков — «барсы» согласились сопровождать дорогого их сердцу друга. Устроив своего иноходца между конями Димитрия и Ростома, Кайхосро, окруженный остальными «барсами», всю дорогу мягким, проникновенным голосом знакомил их… с историей возникновения его, Кайхосро, дружбы к «Дружине барсов». Судьба вырвала из их рядов незаменимого друга и воина, но не найдется ли в «Дружине» место для него, Кайхосро? Он постарается быть достойным их, достойным ушедшего Даутбека. И если слепая судьба ничего не изменит, он, Кайхосро, хочет, так же как Даутбек, закончить свою жизнь на поле битвы, как воин, как витязь.

Растроганные и почему-то слегка пристыженные «барсы» клялись стать достойными величия души лучшего из лучших, Кайхосро Мухран-батони.

«Слава силе убеждения! — ликовал Кайхосро. — «Барсы» спасены. Георгий не будет одиноким. Печаль, конечно, не отстанет, она, как назойливая тень, повсюду тащится за людьми, знаю по себе… но рука «барсов» снова обретет силу управлять мечом».

Еще при выезде из города Саакадзе приятно удивился толпе, ринувшейся к нему с возгласами: «Победа! Победа, наш Моурави!» Он пытливо всматривался: амкары! Теплее стало сердцу? Да, он, Георгий Саакадзе, их, смолоду их, — ибо тоже амкар и трудится на поле брани! Он навеки останется верным братству! Саакадзе в знак приветствия поднял руку:

— Победа, амкары, да прославится братство труда!

Долго еще слышались восторженные крики. Александр был доволен: наконец этому упрямцу что-то здесь пришлось по вкусу!

Но к встречам за пределами Кутаиси Саакадзе остался равнодушен: «Наверно, я еще не совсем здоров, — с горечью подумал он, — если в приветствиях крестьян мне чудится угроза. Шапки бросают — а мне видятся камни».

Поезд следовал по левому берегу Риони вверх, под самым обрывом буйствовали воды. Затем дорога свернула вправо, в ущелье притока Риони, Цхал-цители (Красной речки).

В деревнях Саакадзе встречали особенно шумно:

— Ваша! Ваша Великому Моурави!

— Да сияет вечно солнце над твоим мечом!

— Ва-а-ша!

«Царь приказал, — безошибочно угадал Саакадзе. — Прикажет — кричат «Ваша!» А другое прикажет — сразу бросятся на меня с копьями, кинжалами, даже с палками. Нет, не такие воины мне нужны! А какие? Свободные от рабства и стойкие! А где их возьмешь? Знаю где! И подскажу сам себе!..»

В одной царской деревне, повисшей над кручей, совсем вышло плохо. Старик с обнаженной головой, держа огромную деревянную чашу, в которой грудой лежали большие кисти винограда, приблизился к царевичу. Александр глазами показал на Саакадзе.

— Окажи честь, Моурави!

Саакадзе молча смотрел на рдеющие кисти. Толпа заволновалась. Старик подозвал парня, и тот, зажмурив глаза, отделил наугад несколько виноградин и проглотил.

Легкая краска покрыла лицо Саакадзе, он порывисто привстал на стременах:

— Люди! Не боюсь я отравленного винограда! Не раз моя грудь встречала змеиные стрелы! Устрашают меня ядовитые клятвы, заверения в преданности. Честный должен делом, а не притворством, доказывать свои чувства и… свободно, без принуждения. Я верю вам… ибо душа народа чиста, подобно горному источнику. Но… как бы ни была омрачена, затемнена ваша душа, как бы ни были вы скованы страхом — обязаны до конца быть преданы тому, кто печалится о вас, кто… — Саакадзе оборвал речь, поймав недоумевающий взгляд Александра. «Что я говорю?» — и, усмехнувшись, закончил: — Победа царю царствующих Георгию, победа прекрасному царевичу Александру! — Взяв блюдо с виноградом, поставил перед собою и под восхищенные крики вложил неимоверно большую гроздь в рот.

Посмеивались князья, рукоплескали женщины, неподдельно восхищались крестьяне. Кто-то пустился в пляс, кто-то затянул старинную песню.

Уловив скрытую усмешку Джоджуа, Автандил приблизился к чаше, выбрал сравнительно меньшую кисть и протянул ему:

— Вот, князь, случай помериться ловкостью с Моурави! Возьми!

Любопытствующие придвинулись. Пойманный врасплох Джоджуа, не зная, как поступить, чтобы не уронить княжеское достоинство, попробовал отделаться шуткой, но женщины, всегда жаждущие «крови», закричали:

— Моурави может, а ты нет?

— Не позорь имеретинское княжество!

— Кисть вдвое меньше! — недовольно крикнул Нижарадзе.

— Придавить языком виноград не можешь? Тогда… что ты можешь?

— Ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи!..

— Нато всегда развеселит!

Покраснев, Джоджуа, под насмешливое подбадривание женщин, стал запихивать в рот кисть, и сразу лиловый сок потек по его губам. И тут княгини показали себя. Много бы еще нелестных сравнений, советов и напоминаний пришлось выслушать злополучному князю, если б Александр не решил, что насмешник достаточно проучен, и не напомнил, что пора в путь.

Автандил вынул шелковый платок, протянул Джоджуа:

— Возьми, князь, на память от Автандила, сына Георгия Саакадзе!

Джоджуа вскипел, но вовремя вспомнил, что Автандил нареченный жених царевны, и… взял платок.

— Полтора часа три им то, а потом это!

Поняв, что Димитрий не одним советом, но и шашкой не прочь наградить князя, Саакадзе громко сказал:

— Спасибо, отец, веселую встречу нам устроил! — и протянул старику кисет. — Угости деревню! Ты, наверно, выборный?

— Вы…борный, — растерянно пролепетал старик. — Выборный, батоно!

— Здорова ли твоя семья, отец?

— Вся моя семья благополучна и здорова! Да сохранит тебя, Великий Моурави, святая троица в битвах и на пиру!

Саакадзе как-то стало не по себе: «Странно, почему вдруг почудился звон чаш? Почему не звон клинка?» Он дернул поводья. Джамбаз обиженно фыркнул и нарочито медленно двинулся за конем царевича Александра.

Ни шумные пожелания крестьян, ни веселый говор не достигали слуха Георгия, не замечал он и крутых подъемов.

— Святой Георгий, как величественны стены Гелати! — преднамеренно громко вскрикнул Матарс.

Словно от призыва воинского рожка, Саакадзе пробудился.

Монастырь одиноко стоял на самой вершине лесистой и скалистой горы. Под знойным небом белые храмы четко выступали на фоне зеленых гор.

— Мой царевич, какими словами описать красоту Гелати?! — Кайхосро восхищенно оглядывал крепостные стены. — Как должен был возвышенно мыслить зодчий, претворяя в жизнь замыслы царя Давида Строителя.

Благоговейно простояли картлийцы торжественный молебен. Но Русудан не могла сосредоточиться на молитве. Может, слишком ярки фрески? Может, следовало придать больше строгости ликам святых? Или необычайная высота купола напоминает молящемуся о ничтожной значимости человека? Как давно рвался Георгий к священной усыпальнице царя, поднявшего Грузию из пепла!

Кто-то рядом опустил в чашу монеты и зашептал:

— О матерь божия, святыми пророками названная вратами затворенными, лестницей, кадильницей, престолом, светильником и жезлом милосердия! Прими сие за Непобедимого Георгия. Кто изменит ему, то пусть будет проклят устами бога!

Русудан перевела взор на каменный иконостас и поразилась мозаическому изображению богоматери, стоящей на золотом поле, на багряной земле. Богоматерь поддерживает зеленое покрывало, на котором сидит божественный младенец, благословляющий мир.

«Но какой мир? — мысленно воскликнула Русудан. — Мир не только угнетенных, но и и угнетателей, не только любящих, но и ненавидящих, не только великодушных, но и низменных, не только правдивых, но и бесчестных, не только бескорыстных, но и алчных. В чем же истина? В чем? Нет, младенец за семнадцать столетий все тот же, не вырос, а мир изменился… Но, может, и на заре христианства он был такой же мозаичный, составленный из тысячи тысяч камней, разных по цвету и ценности?.. Георгий Саакадзе, сильный духом Георгий, хотел вернуть грузинам красоту потерянного рая, вывести из-под мечей завоевателей и поработителей тысячи тысяч людей, одинаково ценимых им. И вот этот бог отвернулся от него, полководца и преобразователя. Бог или прислужники его — пастыри и овцепасы?»

Когда Георгий решил выступить из Исфахана с войском шаха Аббаса, она, Русудан, не в силах была понять великих мыслей мужа, сейчас она поняла: его сердце билось в будущем… Вокруг нее сейчас теснились образы прошлого: вот лик хахульской божией матери в жемчужной ризе, вот лик ацхурской божией матери в золотой ризе, вот гелатской божией матери с вызолоченными архангелами по сторонам, а вот еще лик богородицы — в венце из крупных гранатов, бирюзы и жемчуга. Золото, парча, перлы… Чем же отличается наряд святых от наряда земных владык? Тогда — какому злу не сопротивляться? Злу насилия?.. «Ты святотатствуешь! Пред тобой богоматерь с пречистым сыном!» читала Русудан свой приговор в глазах апостолов и… оставалась спокойной. В черном одеянии, она как бы являла собой вызов ослепительному великолепию храма. О, разве это великолепие могло искупить кровь ее сына, ее Паата!