Волк среди волков - Ханс Фаллада

Это необычное имя, до сих пор он встречал его только в книгах. Лишь за последние дни он слышал его неоднократно, по большей части в уменьшительной форме — «Вайо». Правда, в некоторых семьях имена переходят по наследству… Он осторожно проводит пальцем по напечатанному, смотрит на кончик пальца, на нем легкий лиловый налет: печать свежая.

Он быстро снимает колпак с машинки, преодолевая внутреннее сопротивление, настукивает слова: «Мой любимый! Мой самый любимый!! Единственный!!!» (И он слышал когда-то эти слова или похожие. Он не хочет об этом думать.) Сомнения нет, письмо напечатано на этой машинке. Напечатано совсем недавно: большое «Е» несколько выпадает из ряда…

Его первое побуждение — разорвать письмо, затем — сунуть его обратно в том: знать ничего не хочу, ни слышать, ни видеть.

Но затем: погоди, погоди, голубчик! Эта Вайо еще совсем юное существо, лет шестнадцать, пожалуй, и шестнадцати нет. Не может ей быть безразличным, что ее письма валяются в конторе. Я обязан…

Пагель прежде всего накрыл пишущую машинку колпаком, затем тщательно сложил письмо и засунул его во внутренний карман. Не из недоверия к Штудману. Но он решил сказать о письме, только все хорошенько обдумав. Может быть, он вообще ничего не скажет, во всяком случае раньше надо все себе уяснить. Как это неприятно, он охотно бы по-прежнему, ни о чем не думая, шагал из угла в угол. Но такова жизнь, она не спрашивает, что нам по душе, а что нет. И вот уже перед ним задача.

Итак, Пагель, обуреваемый думами, опять шагает из угла в угол и курит. (Только бы Штудман задержался подольше.)

Первый вопрос: действительно ли это письмо — письмо? Нет, это копия письма на машинке. Второй вопрос: можно ли предположить, что копию снял сам отправитель? Вернее, отправительница? Очень неправдоподобно! Во-первых, письмо не из тех, какие печатают на машинке — такого рода слова, напечатанные на машинке, кажутся ужасно глупыми, а написанные от руки они вполне приемлемы. Во-вторых, совершенно неправоподобно, чтобы фройляйн Виолета специально ходила в контору писать свои любовные письма. В-третьих, она ни в коем случае не стала бы хранить копию в конторе. Да и вообще разве с таких вещей снимают копии? Вывод: значит, по всем вероятиям, это — второй экземпляр перепечатанного на машинке письма, которое отправила кому-то фройляйн Вайо.

Уфф!..

Тема для дальнейшего размышления: где первый экземпляр? Третий вопрос: можно ли предположить, что перепечатал письмо в двух экземплярах сам адресат? И тут так же непонятна цель такой перепечатки. Ведь у адресата есть оригинал! Нет, совершенно ясно: обе копии сделал кто-то третий, кто-то, не имеющий на то права. Раз это установлено, нетрудно догадаться, кто это может быть. Человек, имеющий постоянный доступ в контору, иначе он не мог бы здесь печатать, иначе он ничего бы здесь не хранил. Да, решил Пагель, сомнения быть не может, только этот противный недоросток Мейер, которого здесь прозвали Мейер-губан, мог это сделать.

И Пагелю пришло на мысль ночное бегство Мейера, когда тот проснулся с испуганным криком: «Он меня убьет!» Они со Штудманом тогда решили, что тут какая-то любовная история, в которой замешана толстощекая, как херувим, птичница, и ротмистр принял их версию. Значит, ротмистр ничего не подозревает. Здесь кроется что-то другое, что-то тайное, что-то грозное хотя Мейер, конечно, трус и только воображает, будто его кто-то убьет. За утаенное любовное письмо не убивают так просто!

Итак, остается еще выяснить вопрос, положить ли молча копию письма на старое место или лучше уничтожить ее, или надо с кем-нибудь поговорить хотя бы со Штудманом? А может быть, даже с не по летам пылкой фройляйн Вайо? Остается еще подумать над тем, что уехавший господин Мейер мог взять с собой второй экземпляр этой копии. Но в конце концов, что доказывает эта копия? Каждый может сочинить на машинке такую штуку! Тут не названо ничье имя, нет никакого указания.

Все же такая копия должна сразить неопытную молоденькую девушку. Но может быть, Виолета уже знает об утаенном, перепечатанном письме? Адресат письма должен об этом знать, в противном случае чего бы Мейер тогда ночью так испугался шороха за окном! «Да, — размышляет Пагель, — если бы точно знать, что тогда крикнул Мейер: „Он хочет меня убить“, или „Он опять хочет меня убить“». Если «опять хочет убить» — значит, господин Мейер уже пытался прибегнуть к шантажу (такие письма не переписывают из любви к искусству) и на свою попытку получил довольно решительный ответ, так сказать ответ вооруженный…

Пагель мучительно старается вспомнить, но, хоть убей, не может сказать, что крикнул со сна Мейер, в ужасе вскочив с постели.

Наконец в контору входит фон Штудман, он вернулся после разговора с фрау фон Праквиц. Пагель взглянул на лицо Штудмана: Штудман тоже как будто задумчив. Можно бы его спросить, что тогда крикнул Мейер, но лучше не надо: такой вопрос вызовет встречный вопрос, возможно, придется рассказать о копии письма, а этого ему не хочется. Адресат, кто бы он ни был, осведомлен, и фройляйн Виолета, вероятно, тоже осведомлена. Пагель решает пока ничего не говорить. Зачем придумывать себе заботы, впутываться в любовные истории. Ничего не случится, если письмо останется лежать там, где лежит, то есть у него в кармане!

Штудман так погружен в свои мысли, что ничего не замечает. Пагель, несмотря на его просьбу, еще не ужинал. И вот теперь, когда Пагель садится против него, наливает себе чашку чая, берет кусок хлеба, Штудман подымает голову и рассеянно смотрит на него:

— Ах, так вы решили еще раз поужинать, Пагель?

— Я еще не ужинал, маэстро, — отвечает Пагель.

— Ну, да, да, конечно, извините, пожалуйста. Я думал о другом.

И Штудман жует, снова думая о своем.

Немного спустя Пагель осторожно спросил:

— А о чем же вы думали?

Штудман ответил с неожиданной горячностью:

— Что мир полей еще большая фикция, чем мы полагали, Пагель. — И несколько мягче: — Заботы одолевают людей и здесь! — Затем, обрывая разговор: — Но я полагаю, что для вас будет приятнее, если я избавлю вас от всей этой ерунды.

— Само собой, — сказал Пагель, и оба занялись бутербродами, каждый думая о своем.

У фон Штудмана в кармане тоже лежит письмо, письмо, которое фрау фон Праквиц сочла довольно безобидным деловым письмом. Однако Штудману оно показалось очень коварным и подлым. Кажется, легче было бы, если бы у него в кармане лежала ручная граната, а не это письмо. Но гораздо больше заботит его та, другая история… Фрау фон Праквиц еще очень интересная женщина, особенно хороши у нее глаза. А в ее глазах стояли слезы, когда она прерывающимся голосом сообщила ему… Глаза от слез не стали менее красивы… Ведь имеет же право быть несколько несдержанной с поверенным ее тайн женщина, которой приходится быть всегда начеку со вспыльчивым мужем, с дочерью, сбившейся с прямого пути, женщина, которой нельзя распускаться в семье и с прислугой.

Эта несдержанность только придала очарования фрау Эве фон Праквиц. Какая-то томная мягкость, какая-то беспомощность, особенно пленительные в такой зрелой женщине, очаровали его…

«Я должен помочь бедняжке! — твердо решил Штудман. — Что эта девчонка, собственно говоря, воображает, что это за истории! Ведь ей не больше пятнадцати!»

Тут Пагель, тоже напряженно думавший, поднял голову от своей тарелки и глубокомысленно спросил:

— Как по-вашему, сколько лет может быть фройляйн фон Праквиц?

— Что? — крикнул фон Штудман и сильно стукнул ножом с вилкой по тарелке. — Почему вас это интересует, Пагель? Вам какое дело!

— Господи боже мой! — сказал Пагель, совсем ошарашенный. — Разве нельзя спросить? Ну нельзя, так нельзя!

— Я как раз думал о другом, Пагель… — объяснил Штудман, несколько смущенный.

— А вышло так, будто вы думали как раз о том же! — ухмыльнулся Пагель.

— И в голове не было! Такие подростки для меня еще зелены — мне, Пагель, не двадцать два, как вам.

— Двадцать три…

— Согласен, двадцать три. Так вот, Пагель, я думаю, сейчас самое начало девятого, отправимся-ка в один из двух здешних трактиров и позволим себе пропустить стаканчик.

— Отлично. А все-таки как вы считаете, сколько лет фройляйн фон Праквиц?

— Шестнадцать. Семнадцать. Бросьте глупости, Пагель. Меня, конечно, интересует не водка…

— Нет, это вы загнули. Она такая сдобная, это вводит в заблуждение. Не больше пятнадцати…

— Во всяком случае, руки прочь от нее, господин Пагель! — воскликнул Штудман, воинственно сверкнув глазами.

— Да ну конечно же! — сказал Пагель, сбитый с толку. — Господи, Штудман, вы просто сфинкс! Если вас интересует не водка, то что же вас, собственно, интересует?

Уже более спокойно Штудман развил свой план: они заведут знакомство с трактирщиком, станут завсегдатаями его заведения и всегда будут знать, о чем говорят в деревне.