Маленький друг - Донна Тартт

Юджин сказал:

– Выглядишь ты ужасно.

Дэнни резко глянул на него, потом плюхнулся за стол, обхватил голову руками.

– Ты сам виноват. Надо просто прекратить эту дрянь принимать.

Дэнни поднял голову. Пугающая пустота во взгляде. Внезапно он заговорил:

– Помнишь ту черноволосую девчонку, которая приходила в миссию, когда тебя змея ужалила?

– Ну да, – ответил Юджин, закрыв брошюрку и заложив страницу пальцем. – Помню. Фариш может направо и налево рассказывать какой угодно бред, ему и слова никто не скажет, но…

– Так, значит, помнишь.

– Да. И, кстати, раз уж ты об этом заговорил, – Юджин помолчал, думая с чего бы начать. – Девчонка от меня сбежала, – сказал он, – еще до того, как Фариш змею из окна выкинул. Мы когда с ней там стояли, она нервничала, и едва вопль раздался, ее и след простыл. – Юджин отложил брошюрку. – И вот еще что, дверь я закрыть не забыл. И наплевать, что там Фарш говорит. Когда мы вернулись, дверь была открыта, но.

Он отшатнулся, заморгал, разглядывая маленькую фотографию, которую Дэнни вдруг сунул ему прямо под нос.

– Ой, да это ж ты, – сказал он.

– Я. – Дэнни вздрогнул, уставился в потолок красными, воспаленными глазами.

– Где ты ее взял?

– Она подкинула.

– Куда подкинула? – спросил Юджин. – Это что за шум? Снаружи кто-то громко завывал.

– Это кто там, Кертис? – Юджин вскочил.

– Нет. – Дэнни глубоко, судорожно вздохнул. – Фариш.

– Фариш?

Дэнни с грохотом оттолкнул стул, вскочил, дикими глазами оглядел кухню. Рыдания были надрывными, горловыми и такими горькими, будто плакал ребенок, только куда громче, как будто Фариш, всхлипывая, давился собственным сердцем.

– Боже мой, – выдохнул Юджин. – Ничего себе.

– Мне от него сейчас досталось, на парковке возле “Белой кухни”, – сказал Дэнни.

Он показал Юджину грязные, ободранные ладони.

– Что случилось? – спросил Юджин. Он выглянул в окно. – А где Кертис?

У Кертиса были больные бронхи, дышать ему было тяжело, и его часто скручивало от затяжных приступов кашля, когда или он из-за чего-то расстраивался, или когда расстраивался кто-нибудь другой, из-за чего Кертис расстраивался еще больше.

Дэнни покачал головой.

– Не знаю, – ответил он, голос из-за наркотиков у него сделался хриплый, надсаженный. – До чертиков надоело бояться.

Юджин с изумлением увидел, что Дэнни вытащил из-за голенища грозного вида нож с крючковатым лезвием. Шумно брякнув его на стол, Дэнни многозначительно поглядел на Юджина мутными от передоза глазами.

– Вот моя защита, – сказал он. – От него.

Он завращал глазами – как кальмар, так что аж белки показались – и Юджин догадался, что Дэнни изображает Фариша.

Жуткие рыдания стихли. Юджин отошел от окна, уселся рядом с Дэнни.

– Ты себя губишь, – сказал он. – Тебе поспать надо.

– Поспать, – повторил Дэнни.

Он встал, будто собирался произнести речь, потом сел на место.

– Когда я была маленькая, – сказала Гам, вползая на кухню с ходунками, перекатывая их дюйм за дюймом, стук-стук-стук, – папа мой говорил, что если, мол, мужик сидит да книжку читает, что-то с ним неладно.

Она сказала это с доброй такой нежностью, как будто эта недалекая мудрость делала ее отцу честь. Брошюрка лежала на столе. Она взяла ее трясущейся старческой ручкой. Отставила подальше, оглядела обложку, перевернула, посмотрела, что написано сзади.

– Помогай тебе Господь, Джин.

Юджин глянул на нее поверх очков.

– Что такое?

– Ох, – ответила Гам, снисходительно помолчав. – Что же. Жаль мне тебя, что ты уж так размечтался. Уж как несправедлив мир к таким, как мы. И думать не хочу, сколько молодых-то профессоров из колледжей впереди тебя на бирже труда стоят, работы ищут.

– Ба, я что, просто почитать не могу?

Конечно, бабка не желала ему зла, она просто несчастная, сломленная старая женщина, которая всю жизнь трудилась не покладая рук и ничего не заработала, и у нее и надежды-то заработать не было, она и не знала, что это такое – надежда. Но почему она при этом думала, что и у ее внуков нет никакой надежды добиться хоть чего-то, Юджин не очень понимал.

– Я ее в конторе взял, ба, по сельскому хозяйству, – сказал он. – Бесплатно. Да и тебе б не помешало туда сходить, хоть разок. У них там есть книжки про то, как вырастить все что хочешь – хоть дерево, хоть овощ какой, хоть злак.

Дэнни все это время сидел тихонько, глядя перед собой застывшим взглядом, и вдруг вскочил. Его пошатывало, глаза остекленели. Юджин с Гам уставились на него. Он сделал шаг назад.

– Тебе очень идут эти очки, – сообщил он Юджину.

– Спасибо, – Юджин смущенно поправил очки.

– Очень идут, – сказал Дэнни. Глаза у него подернулись нездоровым возбуждением. – Вот так всегда и ходи.

Дэнни повернулся, колени у него подогнулись, и он рухнул на пол.

Сны, которым Дэнни сопротивлялся две недели подряд, одним махом обрушились на него, будто прорвавший плотину водопад, а вместе с ним в Дэнни полетел градом весь мусор, все обломки разных лет его жизни – так что Дэнни было снова тринадцать, и он лежал на койке в первую свою ночь в колонии для несовершеннолетних (бурые бетонные стены, огромный вентилятор покачивается на каменном полу, будто вот-вот взлетит), и в то же время ему было пять и он ходил в первый класс, ему было девять и мать лежала в больнице, он страшно по ней скучал и боялся, что она умрет, боялся пьяного отца в соседней комнате и, пока лежал без сна и трясся от ужаса, выучил названия всех специй, которые были нарисованы на занавесках, висевших у него тогда в спальне. Занавески были старые, кухонные, Дэнни до сих пор не знал, что такое кориандр или мацис, но коричневые буквы, прыгавшие по горчично-желтой хлопковой ткани, до сих пор стояли у него перед глазами (мускатный орех, мацис, кориандр, гвоздика), стоило произнести их как стишок, и у постели Дэнни возникал осклабившийся Кошмар в высоком цилиндре…

Дэнни метался на кровати – ему сразу было и пять, и девять, и тринадцать, и в то же время он был собой нынешним, двадцатилетним наркоманом с судимостью, с призрачным богатством в виде наркотиков брата, которые так и взывали к нему из тайника над городом – пронзительно, жутко, и водонапорная башня ему то и дело казалась деревом, с которого он как-то в детстве скинул щенка охотничьей собаки, чтобы посмотреть, что будет (щенок умер), а вина за то, что он хочет обокрасть Фариша, перечеркивалась, мешалась с постыдной ребяческой ложью о том, как он якобы разъезжал на гоночных машинах, как избивал и убивал людей, с воспоминаниями о школе, судах, тюрьме и гитаре, на которой отец запретил ему играть, потому что, мол, времени на это слишком много уходит (где эта гитара? Нужно ее найти, там его ждут, в машине, скорее-скорее, не то они уедут без него). Разные места, разные времена тянули его во все стороны, и он в замешательстве вертел головой туда-сюда. Он видел, как мать – мать! – заглядывает к нему в окно, и у Дэнни слезы наворачивались, когда он читал беспокойство на ее добром, оплывшем лице, но были и лица, от которых он в ужасе отшатывался. Как же отличить живых от мертвых? Кто-то глядел на него приветливо, кто-то – нет. И все они переговаривались с ним и друг с другом, хотя при жизни и знакомы не были, они входили и уходили огромными делегациями, трудно было понять, кто с кем пришел и что они все делают у него в комнате, где им не место, и их голоса мешались с дождем, барабанившим по жестяной крыше трейлера, и сами они были серыми и бесформенными, как дождь.

Юджин в странных дешевых очках, которые придавали ему ученый вид, дежурил у его постели. Иногда комнату озаряли всполохи молнии, и Дэнни видел, что посреди переменчивой людской круговерти с места не двигались только Юджин и его кресло. А иногда ему казалось, что в комнате никого нет, и тогда Дэнни подскакивал в кровати, боясь, что он умирает, что пульс остановился, что у него холодеет кровь и даже призраки его покинули…

– Лежи, лежи, – говорил Юджин.

Юджин. Винтиков у него в голове не хватает, но зато он – если не считать Кертиса – самый добрый из братьев. Фариш, тот перенял папашину злобу, которой в нем, правда, поубавилось с тех пор, как он себе башку прострелил. После этого он присмирел. А что до злобы, так больше всего ее досталось Рики Ли. Но уж в Анголе она ему, наверное, пригодилась.

На их отца, у которого были желтые козлиные глаза и побуревшие от табака зубы, Юджин был мало похож, зато он во многом напоминал их несчастную алкоголичку-мать, которая перед смертью бредила о том, что якобы Ангел Господень стоит босой у них на печной трубе. Красавицей она, царствие ей небесное, не была, и Юджин – тоже невесть какой красавец, с близко посаженными глазками и простецким носом картошкой – был весь в нее. Но очки эти как-то скрашивали его уродливый шрам.