Упражнения - Иэн Макьюэн

у него не могли отнять даже грозные катастрофы большого мира. Они казались бессмысленными.

* * *

В конце июля 2020 года похоронили очередного члена семьи, а потом в августе пришла новая смерть. Сначала умер муж сестры Майкл, добродушный великан, одаренный фокусник-любитель, служивший в армии санитаром, а после демобилизации работавший химиком на производстве. Он владел разнообразными необычными и полезными навыками. А через две недели умер брат Роланда Генри. Из четырех детей Розалинды он больше всех пострадал, фактически лишенный детства. Он хорошо учился в школе, был старостой, как и их «новый» брат Роберт. Но денег на то, чтобы он продолжил учебу и перешел в шестой класс, не было. Роберт и Розалинда могли бы ему помочь. Но Генри никогда не жаловался на судьбу. Он работал в системе национальной службы здравоохранения, потом много лет в магазине мужской одежды, после первого брака, оказавшегося неудачным, он переучился на бухгалтера и, наконец, – самая большая удача в его жизни – женился на Мелиссе.

Похороны одного и другого были светскими, и на обоих Роланд прочитал стихотворение Джеймса Фентона «Памяти Эндрю Вуда». Там задавался вопрос, чего мертвые могут хотеть от живых, и в ответ предлагалось заключить такой договор:

Чтоб мертвые горевать перестали,

А мы не терзались своими грехами,

Заключим союз между мертвыми и живыми

И станем друзьями.

Мелисса слышала эти стихи на похоронах Майкла и попросила прочесть их над гробом Генри. После вторых похорон, когда близкие родственники уединились в углу темного паба около крематория, Сьюзен сказала, что благодаря этому стихотворению Майкл и Генри навсегда будут с ними рядом, как живые. Мелисса закивала в знак согласия и расплакалась.

Вот так-то. Для него самое трудное было прочитать стихотворение и сдержать слезы, особенно, как выяснил Роланд, после слов поэта о мертвых, которые становятся «менее поглощенными собой».

И время покажет, что были они душою щедры,

Как и при жизни…

Даже вспомнив эти строки, он ощутил, как комок подкатил к горлу. Это же сказано о Дафне, о щедрой душой Дафне. Мысли о ней все еще были свежи в его памяти, хотя прошло уже девять лет. И в не меньшей степени, чем чувства, пробуждаемые стихотворением, на него действовала их интонация спокойного и игривого увещевания, как и понимание, что все это неправда. Мертвые ничего не хотели, и не все из них при жизни обладали щедрой душой. Поэт просто проявлял добросердечность и стремился утешить. И эта искусственная доброта глубоко тронула Роланда. Он придумал себе такой трюк: когда подворачивался случай прочитать это стихотворение, он незаметно засовывал левую руку в брючный карман и щипал себя за ляжку. Синяк после вторых похорон наложился на синяк, оставшийся после первых.

Заказав по полпинты эля, Роланд, Роберт и Ширли, Сьюзен и Мелисса стали вспоминать историю семьи. Младенца на железнодорожной станции в Рединге, хранившуюся всю жизнь тайну, разорванные семейные узы. Роберт, недавно вышедший из больницы после операции на сердце, подумывал написать мемуары. Он больше других членов семьи сделал для восстановления событий прошлого. Он даже подумывал нанять «литературного негра». Никаких новых деталей в семейную историю добавлено не было, но им просто было необходимо еще раз обсудить все вместе, как они это уже делали раньше. Навеянное стихотворением Фентона настроение можно было обозначить как «всепрощение». И то, что двое из них отправились на встречу с Робертом и Розалиндой в полях забвения, смягчило их суждения. В ходе обсуждения их общего прошлого Сьюзен высказалась о матери и приемном отце:

– Они вляпались в жутко неприятную историю, и надо учесть, какие это были времена и в какой они оказались ситуации, мы на их месте, вероятно, повели бы себя так же и всю жизнь скрывали бы правду.

Никто не стал возражать, и за столиком воцарилось молчание. Наконец Роберт заговорил:

– Они отдали меня двум чудесным людям. Я не держу на них зла.

Возможно ли им было подружиться с памятью об их покойных родителях, как предложил Фентон? Наверное, нет, потому что перед тем, как встать и расстаться, Сьюзен злобно выпалила:

– Но он кое-что совершил, и я никогда его за это не прощу. Никогда!

Они стали уговаривать ее рассказать, в чем дело.

– Извините, я не должна была об этом упоминать. И я не собираюсь ничего рассказывать. – Потом повторила: – Я его никогда не прощу.

Когда Роланд позвонил ей в тот же вечер и снова спросил, она сменила тему.

* * *

Две смерти, визиты детей Дафны с их семьями – вот чем он был занят весь август. И он не сообщил Рюдигеру, что передумал лететь в Германию. От него он узнал, что Алиса сейчас прикована к инвалидному креслу. Летние недели сменяли одна другую, а он так и не знал, чего хотел. Может быть, он просто трусил увидеться с ней. А может быть, его любопытство оказалось сильнее, чем он думал. Он был в полном смятении. В середине месяца позвонил Лоуренс из Потсдама. За несколько лет он прочитал все романы матери и только что закончил читать присланный ему Роландом экземпляр «Ее медленного испарения». Они начали обсуждать книгу, как вдруг Лоуренс спросил, как отрезал:

– Ты ее когда-нибудь бил?

– Ни единого раза!

– Ты когда-нибудь не разрешал ей увидеться со мной?

– Никогда.

– Но она тебя обвиняет.

– Это возмутительно.

Лоуренс, должно быть, думал об этом и делился мыслями с Ингрид. Позвонив ему снова, он сказал:

– Папа, это нельзя так оставлять. Напиши ей.

– Я думал к ней съездить.

– Это еще лучше.

Итак, решение было принято. Однако потом ему пришла мысль, что он, возможно, опоздал. Лучшие ученые умы активно советовали объявить в сентябре новый локдаун, чтобы сбить вторую серьезную волну пандемии. Случаи заболевания вновь росли по уже знакомому алгоритму. Но Роланд возобновил выступления в баре и не нашел никого, кто мог бы заменить его в августе и устраивал бы менеджмент отеля. Впрочем, беспокоиться ему было не о чем. Его знакомый Найджел, старый приятель Дафны, работавший в редакции «Файнэншл таймс», как-то вечерком заехал к нему в отель, и после выступления Роланда они выпили по стаканчику. Правые либертарианцы в Консервативной партии, многие из которых были ярыми еврофобами, в частных беседах именовали министра здравоохранения и его советников не иначе как «гестаповцами» за их веру в полезность насильно вводимых локдаунов. По темпераменту нынешний премьер-министр склонялся к либертарианскому крылу. Но, по словам Найджела, ходили слухи, что премьер, скорее всего, выступит против сентябрьского локдауна.

– Потом, разумеется, число заражений скакнет вверх, и ему придется вводить локдаун в любом случае. События марта так его ничему и не научили.

В самолете до Мюнхена Роланд надел специальную маску с усиленной защитой, которую ему дал Джеральд, – такими пользовались врачи в клиниках, и просидел в ней весь полет, отказавшись от бортовой еды и питья, при этом отдавая себе отсчет, что половина сидевших рядом пассажиров были вдвое младше него и, вполне вероятно, могли болеть ковидом в легкой форме, сами того не подозревая. Он сидел у иллюминатора с видом на слегка дрожавшее крыло. Он рисковал жизнью – ради чего? Чтобы лично выразить свое «фэ» давнишней возлюбленной, ныне передвигавшейся в инвалидном кресле. Просто безумие!

Он переночевал у Рюдигера. Тот много лет прожил один в большой квартире в фешенебельном мюнхенском районе Богенаузен. За все время их знакомства Роланд ни разу не слышал, чтобы Рюдигер упоминал о партнере или партнерше, любовнице или любовнике. Раньше ему всегда казалось неэтичным спрашивать, а сейчас было слишком поздно. Он разбогател благодаря своей издательской империи, спонсировал местную оперу и галерею Ленбаххаус, давал деньги множеству местных благотворительных организаций и, уйдя в отставку, увлекся бабочками. Еще он полюбил рыбачить на мушку и сам их вязал. Вот это жизнь! Личный повар Рюдигера подал им ужин. Слыша, как тот моет на кухне посуду, Роланд – такое бывало с ним редко – пожалел, что не стал богачом. Ему бы это не помешало. Тогда он бы иначе смотрел на многое