Георгий Владимов: бремя рыцарства - Светлана Шнитман-МакМиллин

я думал, что командарм позволяет себе так разговаривать только со мной, недавно прибывшим с Колымы. Но это трафарет и применяется к каждому из подчиненных»[526].

Таков был человек, от которого зависели сотни тысяч солдатских жизней. Коротко, но очень колоритно описан в романе «танковый генерал» П.С. Рыбко (Рыбалко) – образованный профессионал, знающий не только танковое дело, но и как переключить внимание и снизить температуру дискуссий на совещаниях, рассказав дежурный анекдот про обязательного еврея. Ярко и с оттенком восхищения обрисован красавец Чарновский (И.Д. Черняховский). С явной насмешкой – суетящийся и мельтешащий перед военными «партийный работник», член Военного совета Н.С. Хрущев.

То, что объединяет их всех, включая Жукова, – признанное, спокойное, даже не обсуждаемое сознание своего холуйства. Неудачный плацдарм приглянулся Сталину: «Да и все знали самый главный его аргумент, невысказанный: этот кусок Правобережья можно быстрей захватить – и значит, много раньше доложить Верховному о форсировании Днепра» (3/133). Солдатские жизни отступают на второй план перед волей беспощадного хозяина: «Есть тут один тонкий политес, который соблюдать приходится. Сибежский вариант согласован с Верховным. И так он ему на душу лег, как будто он сам его и придумал» (3/254). Цена «политеса» – то, что считалось бы военной катастрофой в любой армии: гибель множества людей и снаряжения. Но увлеченный своей прозорливостью Верховный поставил перед командармами еще и следующую задачу: продолжать сражаться, чтобы взять Предславль не к зиме, как предполагалось, но к 7 ноября 1943 года.

Я уже писала о неоднозначности оценки Владимовым исторической фигуры маршала Г.К. Жукова:

Победы маршала Жукова, покрывшие грудь ему и живот панцирем орденов, не для наших слабых перьев, скажем только, что против «русской четырехслойной тактики» не погрешит он до конца, до коронной своей Берлинской операции, положа триста тысяч на Зееловских высотах и в самом Берлине, чтоб взять его к празднику 1 Мая (опоздал на день!)… Треть миллиона похоронок получит Россия в первую послевоенную неделю – и за то навсегда поселит Железного маршала в своем любящем сердце (3/257–258).

И.И. Николаев, работавший с оригиналом рукописи генерала А.В. Горбатова, писал в повести «Генерал»: «Горбатов, второй комендант Берлина, всегда был против штурма. Зачем? Окружить – сами бы сдались. Уложить в самые последние дни несметное число своих людей, выстрадавших эту окаянную, не ими затеянную войну, чтобы потом к тому же три четверти города отдать союзникам!..

– Какие люди были! – терзался Горбатов. – Золотые, и каждый думал: завтра жену, детей увидит…»[527]

Яркость и неординарность военного мышления Жукова проявляется в романе уже в одной фразе: «На войне многие большие дела начинаются несерьезно» (3/142). Его присутствие сразу производит впечатление крупного явления, личности:

…высокий, массивный человек, с крупным суровым лицом, в черной кожанке без погон, в полевой фуражке, надетой низко и прямо, ничуть не набекрень, но никакая одежда, ни манера ее носить не скрыли бы в нем военного, рожденного повелевать. Вставши, он оказался далеко не высоким, но при нем все тянулись, как могли, и закидывали головы, что как раз не доставляло ему приятного (3/226).

На совещании, решившем судьбу Кобрисова и наступления на Предславль, командармы-украинцы выступают единым фронтом, и даже Чарновский, сочувствующий Кобрисову, не решается пойти против «своих». Терещенко и Хрущев настаивают, чтобы генерал сначала отвоевал у врага город Мырятин: «Город советский. Занятый, понимаешь, врагом» (3/238). Кобрисов объясняет, что эта операция, не имеющая никакого стратегического смысла, которая будет стоить многих солдатских жизней: «Ненужная это сейчас жертва. И одно дело – люди настроились Предславль освобождать, за это и помереть не обидно, а другое дело – я их сорву да переброшу на какой-то Мырятин. Жалко мне их» (3/241). Но его не слышат – ответ маршала: «…попросите пополнения. После Мырятина выделим» (3/241), – как будто речь шла не о людях, напрасно обреченных на гибель, а о партии гвоздей. Сознавая стратегическую правоту Кобрисова, Жуков принимает сторону Терещенко (Москаленко). Причину объясняет Ватутин: «Так кто же и докладывал Верховному про сибежский вариант? Константиныч и докладывал» (3/241). Кобрисов обречен не только потому, что среди командармов-украинцев, мечтавших об освобождении «своего» Предславля, он русский. Осознав хрупкость человеческой души и жизни, он чужой среди прислужников престола, потому что жизни солдат ценнее для него милости Сталина. Судьба наступления на Предславль (на Киев) решилась совокупностью украинского национализма, вертикального подхалимства и завистливого желания потушить неожиданную вспышку гениальности Кобрисова (Н.Е. Чибисова).

На «генеральском» фронте Кобрисову «опустошили сердце», украли ценность жизни: «…уплывал и самый облик никогда не виденного им, кроме как в бинокль, великого Предславля, покрывались туманной мглой черный ангел с крестом и ослепительный купол собора» (3/247). Но генерал сохраняет достоинство, знает себе цену и может внутренне отстраниться от своего поражения: «А знаете, Николай Федорович, – сказал Кобрисов, – все равно я буду считать – я взял Предславль!» (3/253) Оставаясь цельной личностью, он способен принимать пусть роковые для себя, но честные решения: «Я не палач! Мое дело такое, что у меня должны погибать люди, но я – не палач!..» (3/250)

В этих двух эпизодах совещаний ясно вырисовывается вся система иерархии в советской армии: отношение к офицерам, как к вассалам, и к солдатам, как к крепостным. Больше ли, меньше ли погибнет, других бабы нарожают… Венчавший пирамиду власти деспотизм Сталина опирался на феодальную психологию и нравы Гражданской войны.

* * *

Историческая сноска. Тот факт, что Киев был атакован с Лютежского плацдарма (Сибежский – в романе), указывается теперь в военной литературе как стратегическая ошибка[528]. По официальным данным, в наступательной операции при освобождении Киева погибло около 150 тысяч человек, из них более 80 тысяч «полегли по оврагам» (3/137) – на Букринском и Лютежском плацдармах, где командовал генерал К.С. Москаленко[529]. Невозможно установить, сколько тысяч похоронок, которых могло бы не быть, разлетелось по России из-за интриг Хрущева и честолюбия Москаленко, в октябре 1943 года приступившего к командованию отнятой у Чибисова 38-й армией. Безымянные братские могилы, обелиски и памятник Родина-мать остались от сотен тысяч погибших воинов, которые к параду на Красной площади 7 ноября 1943-го, как и требовал Верховный, освободили великий город.

24 июня 1945-го парадом победы на Красной площади командовал маршал Советского Союза К.К. Рокоссовский[530]. Арестованный в 1937 году, выдержавший жесточайшие пытки, дважды выводимый на расстрел, он был в 1940-м выпущен из тюрьмы с выбитыми передними зубами, переломанными ребрами и пальцами ног, перебитыми молотком[531].

В толпе высшего офицерства промелькнул в кадре кинохроники генерал-полковник Н.Е. Чибисов –