Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

Обоснования «установки на исключительность» могли быть различными – от апелляции к марксистскому лексикону «классовой» обособленности до ссылок на традиционную для отечественного консерватизма идею извечного противостояния России и всего остального мира. Впрочем, в годы расцвета сталинской державности произошло практическое слияние этих позиций. Социально значимым оставался результат: установление некой границы, барьера между «своим» и «чужим» (или «чуждым»), проведенной через все сферы социального существования человека – от межгосударственных до межличностных. Будучи признанным (в том числе и на уровне социальной личности), этот барьер трансформировался в средство универсального структурирования мира по самому примитивному из принципов социального мировоззрения: принципу противопоставления «нашего» «чужому».

«Знак» противопоставления мог быть амбивалентным. «Свое» может быть не только лучшим, превосходящим «чужое» по каким-то критериям, – оно может выступать и атрибутом социально-мазохистского самоунижения («худшее», униженное, обиженное). Своеобразная диалектика или, может быть, игра «возвышающих» и «принижающих» установок хорошо известна и из российской, и из собственно советской истории. Для периодов агрессивного изоляционизма – один из них приходится наблюдать сегодня – всегда было характерно широкое распространение установок самоуничижительного противостояния «чужим». Показательно, например, распространение в массовой речи уничижительного прозвища «совок» применительно к советскому человеку. В этом прозвище соединены самоуничижение и его оправдание, даже некое горделивое любование своим уничижением. Термин, имеющий явно «элитарное» происхождение, подчеркивает некую особость советского человека, невозможность для него быть «как все».

Как уже отмечалось, наше исследование застает эту границу исключительности уже серьезно нарушенной. С прорывом информационной и политической блокады советского человека неизбежно лишается смысла и вся «стена» изоляционизма и противопоставления остальному человечеству. Анализ результатов нашего опроса (а также ряда других, проведенных в последнее время) дает широкую картину происходящего буквально на глазах обесценения всего набора установок на «исключительность», противостояние «Западу», «буржуазным» ценностям и пр. Расставание с более или менее привычным миром пещерной изоляции проходит с трудом, встречает сопротивление – и психологическое, и политическое. Согласно данным одного из исследований ВЦИОМа (март 1991 г., опрошено 1954 человека городского населения в ряде республик СССР), 63 % согласны с тем, что «СССР должен идти по пути развитых стран Запада», 8 % – «по пути развивающихся стран Азии», 44 % полагали, что «у СССР свой собственный путь развития», и 42 % указывали на «один путь развития человечества» (очевидно, что часть опрошенных отмечала более одного варианта ответов).

Годом позже (исследование «Культура», ВЦИОМ, апрель 1992 г., опрошено 1800 человек в России), только 16 % предпочли «путь стран Запада» (для сравнения: на Украине – 27 %, в Эстонии – 45 %, в Узбекистане – 4 %), 48 % – «свой собственный путь». Как видим, ответ о приверженности «собственному пути» остается наиболее массовым и традиционно «советским». В этой формуле изоляционизм сочетается с надеждой на преимущества «своего» перед «чужим». Она остается удобной для выражения среднемассовых настроений, а также как популистски-политический лозунг, имеющий явную «патриотическую» ориентацию.

Другая фундаментальная черта социального характера советского человека – государственно-патерналистская ориентация.

«Образцовый» советский человек не мыслит себя вне всеобъемлющей государственной структуры. В одной из последующих глав мы постараемся рассмотреть специально некоторые эмпирические параметры этой чрезвычайно устойчивой «государственности» (которая, что весьма важно, проявляется и в ситуации бунта, направляемого против государства; российский тоталитаризм и анархизм имеют общие истоки и корни).

Но эта «государственная» принадлежность человека всегда имела довольно мало общего с тем, что понимается под аналогичными терминами в европейской социальной и правовой мысли. Государство для Homo Soveticus’а – не один из ряда исторически сформировавшихся социальных институтов, имеющих свои функции и рамки деятельности, а некий суперинститут, всеобщий, универсальный как по своим функциям, так и по своей сфере деятельности. По сути дела, в облике государства в советском обществе выступает не расчлененный на функциональные компоненты, универсальный институт досовременного патерналистского образца, который проникает во все уголки человеческого существования. По своему проекту советское «социалистическое» государство тоталитарно, поскольку оно не должно оставлять человеку никакого независимого пространства[461].

Это притязание на универсальную роль принципиально отличает государство советского типа от этатических структур в «третьем» мире, которые исполняют преимущественно модернизаторские функции. В «советских» же структурах модернизационные функции (которые в той или иной мере присутствуют) оказываются отодвинутыми на второй план патерналистскими. По сути дела, это охранительные, контрольные функции, исполняемые как будто в порядке неустанной «отеческой заботы» о подданных. Здесь метафорика требует, однако, более пристального рассмотрения. В плане эмоционально воспринимаемой символики, возможно, в силу российско-исторических традиций (то, что Николай Бердяев называл «бабьим характером русского народа») да еще пристрастия режима к оруэллианскому превращению смыслов, система жесточайшего насилия выступала – и, более того, воспринималась! – как выражение «материнской» заботы (образ «матери-Родины», но никак не «отца»; роль последнего исполнялась лидером, вождем).

Следует отметить некоторые последствия «патернализации» государства и государственных ориентаций человека. «Отеческое» государство непригодно для исполнения тех социально-организующих функций, которые несут западные государственные структуры: это не государство в современном смысле термина. Его индивидуальным контрагентом является не автономная личность, а (в принципе) гиперсоциализированный и тотально зависимый от властей субъект. Патернализму непременно соответствует инфантилизм, самосознание подростка, недоросля. «Забота» со стороны «верхов» должна встречать «благодарность» со стороны «низов» – такова главная, осевая формула патерналистского устройства общества и социальной личности. Еще Е. Замятин «вычислил», что верховный властелин в тотальной утопии должен считаться Благодетелем.

По данным одного из исследований 1990 г. («Бюрократия», 3200 опрошенных в городах бывшего СССР), наиболее распространенная характеристика стоящих у власти (37 %) – забота о народе. Да и от начальства на предприятии подчиненные ждут заботы о людях (49 %) и только чуть более (51 %) – компетентности в делах.

Как известно, роль главного благодетеля, источника «неустанной заботы» о простом человеке была возложена в советской системе на государственную партию. (Монопольная государственно-политическая организация имеет с «обычными» для Запада политическими партиями столь же мало общего, как тотально-патерналистское государство с «просто» государством.) Характерное для классических времен советской системы обозначение верхнего правящего слоя термином «партия и правительство» (вариант: «руководители партии и правительства») отпечатывается в массовом сознании как представление о всемогущем едином «верхе». Сегодняшние разломы воспринимаются им как «борьба за “верх”», дискредитация «верха» и т. д.

Разумеется, благодетеля не только благодарят – от него ждут, просят, требуют, его осуждают за неисполнение требований. Наибольшее недовольство деятельностью правительства, по одному из опросов в сентябре 1992 г. (1667 респондентов по России), связано с «недостаточной заботой о народе» (мнение 36 %). Все эти столь очевидные сегодня признаки никоим образом не снимают принципиальной парадигматики спаренных полюсов оси забота – благодарность. Патерналистская структура становится объектом патерналистской же критики. По сути дела, исторически традиционная российская (анархистская, толстовская) критика государства, сколь бы резкой она ни была, не выходила за рамки той же модели, противопоставляя «плохой» заботе о подданных «хорошую», «подлинную». Тем более это относится к советской ситуации. Причем значительная часть критики в адрес партийно-государственных структур и в «диссидентский», и в «перестроечный» период также ограничивалась патерналистскими рамками. Образ «отеческого государства» – едва ли не наиболее инерционный компонент советского социального сознания, в частности в популистских его течениях. Представления о договорном характере государства, о приоритете автономной личности имеют, согласно нашим наблюдениям, значительно меньшее распространение.