Тревожное лето - Виктор Дудко

— Да ладно тебе... пожалел. Я нарочно утопила их, что ли? Сам положил тут, у самой воды. А я и не заметила, как смахнула. Только слышу: бульк.

— Бульк, бульк... глаза надо разуть, — злился Лялин, все еще топчась в воде и слизывая с ладони кровь, — дернул же тебя черт... — Он грубо выругался. Матрена стояла на берегу с подоткнутым мокрым подолом, держа в руке скрученную в жгут исподнюю рубаху.

— Все кажется, размахнешься и ударишь ни за что ни про что. Нехорошо мне с тобой, Семен. — Матрена смотрела в одну точку перед собой и не видела, как Лялин торопливо одевался. Легкий посвист дружков предупредил об опасности.

— Вот что, Матрена, — говорил он скороговоркой. — Ты мне брось крутить хвостом и вить из меня веревки. Не получится. Не я у тебя, а ты — вот где, — быстро показал сжатый кулак. — Терпение у меня не железное. Чуть похолодает, уйдем отселя. Я тебя не пужаю, но и под землей найду, ежли чего. Так и быть, даю еще время. — Связал ушками сапоги, перекинул через плечо, готовый бежать в тайгу.

«Как волк... и взаправду как волк...», — подумала Матрена.

Лялин подошел, взял ее за плечи, потискал жесткими пальцами, поиграл желваками, стараясь поймать ее взгляд.

— Смотри, Матрена... Не наделай глупостев. И рука не дрогнет. — Он хотел притянуть ее к себе, прижать, но Матрена с силой оттолкнула.

— Иди. Вон свистят твои соловьи. Чтоб вам пусто было.

Шершавов легонько тряс часы перед ухом, прислушивался, закатывал глаза и опять тряс. Все глядели на него, ожидая чуда. Наконец он произнес:

— Все. Спортились.

— Так то вода ж... — подал голос Кешка. — Просушить их, а потом собрать.

Теткин поглядел на него.

— Инструмент нужен. А где он, инструмент? Так, Егор Иванович?

— Оно конечно так, — согласился Шершавов. — Инструмент тут самое первейшее дело. Без него хоть караул кричи.

Он еще раз осмотрел часы, покрутил их и так и эдак.

— Знатные часики.

— Это Кешка их обнаружил, — сказал Ленька.

— Что молодцы, то не отберешь от вас. Ладно, ребята, часы ходить будут. Это уже моего ума дело.

— Егор Иванович, а может, Лялина просто убить или арестовать, а? Чего тут цацкаться с этим гадом?

— Ишь ты какой шустрый. Ну, убьем или арестуем Лялина. На его место другой сядет. Банда будет действовать. Вот так, думать надо.

Мухачино. Август 1927 г.

Едва успели убрать хлеб, как пошел дождь. Черемшанка разом взбухла, помутнела. Вода поднималась, угрожая снести мост. Люди кинулись к реке. Дед Бедуля суетился и переживал больше всех.

— Ить лярва, насекомая козявка, подобралась под самый под дых. Эх, чуток выше ба надоть нам...

Но вода больше не прибывала, и народ успокоился. Наряд самообороны круглосуточно охранял мост от бандитов. Так было надежнее. И сам Телегин дежурил у моста с наганом.

На полпути к Мухачино Губанова застал ливень. До монастыря еле добрался, на сапоги налипло по пуду грязи. Он долго дергал у ворот за веревочку звонка, пока не появилась привратница.

— Где-то ты никак заблудилась там, — обрадовался Губанов. — Мать Анастасия на месте или нет?

Привратница пыталась разглядеть в темноте его лицо, даже тянулась на носках, но Губанов на всякий случай воротил голову в сторону.

— Веди уж, веди...

Старуха что-то бормотала, вцепившись в Губанова трясущимися руками.

— Кого тебе? — расслышал он.

— Игуменью, игуменью, веди куда отдохнуть. С дороги я длинной...

Потом она вела его, свободно ориентируясь в темноте, и Губанов не мог понять, куда они идут: то карабкались вверх по ступеням, словно на колокольню, то спускались, будто в подвал.

Наконец вошли в какое-то помещение. Он сел на узкую деревянную кровать, жесткую и высокую. «Все предусмотрено, — подумал, усмехаясь, — вдвоем не уместишься». По обе стороны деревянного распятия горели желтым пламенем свечи. Губанову помогли снять намокшую одежду. Сухую, вплоть до исподнего, принесла молодая монашенка: не поднимая глаз, положила стопку белья на табурет и тут же вышла. Потом он пил горячий чай с горьковатой и приятной на вкус ягодой. «А они тут ничего, — подумал он. — Ишь вымуштрованы как».

Заснул — точно провалился в глубокую пропасть и летел в нее, держа руку под подушкой с зажатым в ней пистолетом.

Проснулся, как будто кто толкнул его. Посидел, припоминая: или во сне привиделось ему, что привязывал один конец простыни к деревянной ручке, а другой к ноге, или это было на самом деле? Но сапоги стояли в углу, смазанные дегтем, одежда высушена и аккуратно сложена. Тут же — таз с водой, обмылок, полотенце. Лялинские часы показывали двадцать минут двенадцатого. «Ого! — подивился. — Вот это поспал...»

Молодая монашенка, та, что ночью стягивала с него мокрую одежду, все так же не поднимая глаз, привела его в уютную комнату с мягкими стульями, диваном, на окнах цвела герань. В глубоком кресле сидела женщина в черном, лица ее Губанов в первые минуты не смог разглядеть. А потом...

Замешательство длилось мгновение.

— Здравствуйте, Ванда, — как можно спокойнее произнес Губанов, подходя к настоятельнице и прикладываясь к безвольно повисшей руке. — Как видите, гора с горой не сходится, а человек с человеком...

У Ванды отнялся язык, она хотела что-то сказать, но не могла и смотрела на Губанова широко раскрытыми глазами.

— Ну успокойтесь... Что же вы так... Ну встретились старые знакомые по Владивостоку. Хотел предупредить, да побоялся, вдруг выкинете еще чего-нибудь.

Ванда через силу улыбнулась, звякнула в колокольчик и приказала послушнице:

— Ко мне никого не впускайте.

Губанов сел напротив, приходя в себя от неожиданной встречи.

— Это ужасно, — произнесла она тихо и с болью, — это ужасно жестоко, — повторила она еще раз и зажмурилась, надеясь, что все это дурной сон и стоит открыть глаза, как все станет на свои места и никакого Губанова перед ней не будет.

Но Губанов сидел напротив, серьезный и озабоченный.

— Нас могут подслушать тут? — спросил он, обводя взглядом просторную комнату. — Может, благоразумнее будет уйти отсюда?

Ванда закрутила головой:

— Нет-нет, как раз здесь нас никто не услышит.

Губанов мгновенно вспомнил самые неприятные моменты из той операции по розыску похищенных из Владивостокского банка валюты и ценностей, как он ночевал в ее квартире и она утром спросила: «Вы «жигло» или идейный?» И как он нес ее, отбивающуюся, к дверям, скрипучим от мороза, на Полтавскую, 3, сцепив зубы, будя в себе ненависть к ней за погибших товарищей.

Ванда металась по комнате в изумлении и растерянности.

— Простите, но это так неожиданно... Так неожиданно... Я никак не могу сообразить. Я давно покончила с прошлым, а тут такое напоминание. Это, извините, выше моих сил. Надеюсь, вы понимаете меня. Это просто невероятно...