Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Без зова, без слова, -

Как кровельщик падает с крыш.

А может быть, снова

Пришел, - в колыбели лежишь?

Горишь и не меркнешь,

Светильник немногих недель…

Какая из смертных

Качает твою колыбель?

Стихи прекрасные, но читать их нужно, как выражался Ходасевич, в некотором духовном и идейном скафандре: тогда литературные красоты стихотворения пройдут для вас безнаказанно.

Последнее стихотворение Цветаевой, посвященное Блоку, – это 2 декабря 1921 года.

Так, Господи! И мой обол[215]

Прими на утвержденье храма.

И свой любовный произвол

Пою - моей отчизны рану.

Не скаредника ржавый ларь –

Гранит, коленами протёртый!

Всем отданы герой и царь!

Всем - праведник певец - и мертвый.

Днепром, разламывая лёд,

Гробовым не смущаясь тёсом,

Русь Пасхою к тебе плывёт,

Разливом тысячеголосым.

Так, сердце, плачь и славословь!

Пусть вопль твой - тысяча который? -

Ревнует смертная любовь,

Другая радуется хору.

Если бы не вторая строфа – “Не скаредника ржавый ларь гранит, коленами протёртый” – это рака с мощами и ступени к этой раке, - то стихотворение великолепно.

Анна Ахматова написала стихотворение послабее – “А Смоленская нынче именинница” (белые стихи), которое заканчиваются так:

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее,

Александра – лебедя чистого.

Блок был похоронен рядом с тёткой на Смоленском кладбище и в день Смоленской Божией Матери, то есть 10 августа (н.ст.). Потом, в 30-х годах, в годовщину, его прах был перенесён на литературные подмостки Волкова кладбища, но “блоковская дорожка” на Смоленском кладбище существует до сих пор, и неугасимые свечи горят, и цветы люди приносят.

И знаменитое стихотворение Волошина из “России распятой”

С каждым днём всё диче и всё глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит -

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Это стихотворение дано, как память Блока и Гумилёва, так как Гумилёв осенью 1921 года был расстрелян. Но, думаю, что лучше всех об этом пишет его ученица Ирина Одоевцева (“На берегах Невы”), притом уже с оглядкой, будучи уже пережившей и переговорившей с людьми. Вдобавок, она имела случай обнаружить в ящике стола Гумилёва какие-то прокламации к Кронштадскому мятежу (у нее была привычка лазить в чужие столы, если этот ящик не заперт). Она, кстати, оказалась очень вовремя свидетельницей и начала уговаривать Гумилёва, что, мол, у Вас и Лёвушка, и Леночка, и Анна Николаевна (вторая жена) и, вообще, нужно себя поберечь. Гумилёв сказал, что он уж постарается себя поберечь.

При обыске у Гумилева нашли деньги, собранные на Кронштадский мятеж, и ещё что-то, но главное, что допрашивал его Роман Якобсон – тот самый “Ромка Якобсон”, который у Маяковского: “Товарищу Нессе – пароходу и человеку”.

Этот Ромка Якобсон цитировал стихи Гумилёва и всячески вкрадывался в доверие, а сам Гумилёв, чтó очень характерно, на допросах представлял себя монархистом гораздо больше, чем он на самом деле был (то есть, как бы специально нарывался на расстрел, каковой и не замедлил).

Начиная с 1917 года начинает развиваться младшее поколение символистов, среди каковых как раз Марина Цветаева; и ей принадлежат весьма значительные строки, которые предстоит вспомнить народу спустя несколько десятилетий. Ее стихи на отречение и отвержение царя в основном известны:

Помянет потомство

Ещё не раз

Византийское вероломство

Ваших ясных глаз.

Ваши судьи - гроза и вал:

Царь! Не люди - Вас Бог взыскал.

Но нынче Пасха

По всей стране

Не видьте красных

Знамён во сне.

Царь! Потомки

И предки – сон!

Есть котомка,

Коль отнят трон.

Насчёт “византийского вероломства” у неё есть неожиданный, спустя десятилетия, единомышленник – Солженицын. В своём Вермонте, когда Солженицын писал “Две революции” (примерно 1984 год), он, натягивая параллели между Людовиком XVI и Николаем II, обращает внимание на то, что своим отречением и Людовик XVI предал кучку верных ему швейцарцев; и Николай предал обыкновенные, воюющие на фронтах войска, которые ему присягали и которые о Временном правительстве не слыхали (во всяком случае, про византийское вероломство тогда многие засвидетельствовали).

Розанов в “Апокалипсисе нашего времени” пишет о том, чтó, собственно, произошло: “ну, была в России оппозиция; ну, царь скапризничал; но когда же не было в России оппозиции и когда же царь не капризничал?” И, наконец, на 2 марта пришлась средокрестная неделя; то есть, стихи Цветаевой были написаны в конце апреля на Светлую седмицу 1917 года. И, конечно, то, что “есть котомка, коль отнят трон” – это тоже пророчество. Потом, в 20-х годах, существовал целый фольклор о том, что они не были расстреляны и что царь ходит где-то с котомкой и что царь даже принял монашество (иеромонах Николай), а некоторые называли и монашеское имя наследника – иеродьякон Нестор.

Стихи “На свержение царя” и гласная молитва об упокоении – это всё за Цветаевой было зафиксировано, зарегистрировано, но дальше не пошло. Видимо, чудачества большой поэтессы не показались Советской власти опасными.

Цветаева в 30-х годах создает удивительную летопись революционной Москвы 20-го – начало 22-го года: в прозе, “Повесть о Сонечке”. В повести описаны события, когда Цветаева, проводив мужа на фронт, приехала в Москву и до самого отъезда – 11 мая 1922 года она выезжает (накануне к ней приходит прощаться Павел Антокольский).

Из трёх героев два имени хорошо известны: это актёр Юрий Завадский, поэт Антокольский и Владимир Алексеев, который бросил вторую студию МХАТ[216], чтобы пробраться на фронт в Белую армию, где и пропал без вести где-то в 1920 году.

В повести названы совершенно реальные имена, то есть Вахтанг Леванович Мчеделов, Софья Евгеньевна Голидей и Алексей Александрович Стахович – брат известного государственного деятеля Михаила Александровича Стаховича.

Что касается Алексея Алексеевича Стаховича, то в “Театральном романе” Булгакова Комаровский Бионкур – это как раз не кто иной, как Алексей Стахович, действительно отказавшийся от карьеры гвардейского офицера и поступивший во вторую студию МХАТ, и даже не актёром, а как бы воспитателем актерского юношества. У Булгакова есть фраза, что “он учил манерам”; но учил не только манерам, а учил он, по-настоящему, внешнему обиходу, через который должен воспитываться внутренний обиход; внутреннее, так сказать, с помощью внешнего, то есть, воспитывается внутреннее лицо человека.

В 1920 году Стахович кончает жизнь самоубийством; и стихи на смерть Стаховича Марины Цветаевой – это, пожалуй, исповедание, в котором ясно, почему она уезжает из Советской России. Стихи заканчиваются словами:

Вы не вышли к черни с хлебом-солью,

И скрестились - от дворянской скуки -

В чёрном царстве трудовых мозолей

Ваши восхитительные руки.

Не надо думать, что Цветаева презирает трудовые мозоли, вовсе нет. Но она тогда же замечает, что трудовые мозоли нам, побежденным, были “в любовь навязаны”.

Та же самая тенденция указана и в “Солнце мёртвых” Шмелёва. В “Солнце мёртвых” выступает новый советский деятель перед собранием интеллигенции и говорит, что “если вы свои мозги нам не раскроете, то мы их раскрои́м”.

То есть, надо было бы подождать, пока мы сами полюбим, а если вы добиваетесь любви пытками и застенками, то уж не прогневайтесь.

Вторая половина 1920 года у Цветаевой от голода умирает ее второй ребёнок, Ирина; старшую звали Ариадной, младшую Ириной (именины в один день). Цветаева, живя в Москве, не порывала с Церковью (дочери тоже были воцерковлены); посещали службы патриарха Тихона – патриарх Тихон был для них символом света и надежды.

Цветаевой посоветовали отдать обоих детей (голодных, громадные очереди за пшеном, картошки нет, сахару нет) по путёвке в Крылатское, где всё‑таки кормили, но то ли было поздно, то ли там не было настоящего медицинского ухода для голодных, и младшая умерла с голоду.

Ее стихи “На смерть ребёнка” – “две руки легко опущены” тоже принадлежат к сокровищнице русской поэзии.

Но обеими – зажатыми –