Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса» - Даниил Тумаркин

Первое «Чтение» состоялось 29 сентября в зале Географического общества. Зал был заполнен до отказа, люди толпились в проходе и даже в смежной комнате. Репортеры разглядели среди присутствовавших товарища (заместителя) министра иностранных дел, генералов и адмиралов. При появлении путешественника, которого вел под руку П.П. Семенов, раздался оглушительный, долго не смолкавший гром аплодисментов. После короткого приветственного слова Семенова Николай Николаевич начал выступление в разом притихшем зале. Люди с огромным любопытством рассматривали поседевшего исследователя, жадно внимали каждому его слову. Точнее всех Маклая-лектора охарактеризовал известный историк русской литературы Петр Николаевич Полевой, издатель еженедельника «Живописное обозрение»: «Миклухо-Маклай довольно плохо говорит по-русски — результат его 12-летних странствований и пребывания на чужбине — и не обладает способностью к гладким фразам и ярким эффектам. Говорит он тихо, вяло, ищет иногда подходящие выражения и за недостатком их иногда вставляет иностранные слова. <…> Главное достоинство и главный недостаток этих лекций заключались в их замечательной простоте и в том полнейшем равнодушии, с которым автор относился к своему собственному рассказу. Каждый слушавший его понимал, что он говорит только правду, что он рассказывает только о том, что сам видел. <…> Но под этим равнодушием, под этой правдивой красотой рассказа, слышалось глубокое сознание совершенного подвига, глубокое сознание того, что рано или поздно подвиг должен быть оценен по заслугам и достоинству»[763].

Свое первое «Чтение» Николай Николаевич посвятил в основном двум пребываниям на Берегу Маклая. Если вчитаться в текст лекции (ее стенограмма на следующий день была напечатана в столичных и провинциальных газетах), можно разглядеть за внешней индифферентностью цепочку увлекательных приключений и подвигов, несколько приукрашенных по сравнению с полевыми записями. Но в целом автор правдиво показал процесс своего вхождения в папуасский мир и превращения в каарам тамо — «человека с Луны». Поэтому его выступление произвело сенсацию. Имя путешественника было у всех на устах. Маклай стал, как тогда говорили, героем дня.

Николай Николаевич в той же манере прочитал еще три лекции — 4, 6 и 8 октября. В них он рассказал о путешествиях на Берег Папуаковиай и на юго-восточное побережье Новой Гвинеи, о странствиях по джунглям Малакки, о плаваниях на «Си берд» и «Сэди Ф. Коллер», о жизни и исследованиях в Австралии. Ввиду огромной популярности «человека с Луны» его «Чтения» перенесли в Большой зал Технического общества, вмещающий 800 человек. Но и там яблоку негде было упасть. «Вот обширный зал, — вспоминал в 1898 году путешественник и исследователь К.Д. Носилов, — <…> в зале тысячная толпа <…> почти нечем дышать, но все слушают, слушают слабый, но внятный голос. <…> Голос его то и дело прерывается, чтобы дать этой разнообразной толпе <…> выразить свой восторг, симпатию, порывы души этому хорошему русскому человеку. <…> Это было истинное увлечение, какого теперь не видать»[764].

Утром после каждой лекции Миклухо-Маклай проводил «демонстрационные беседы», на которых — наряду с учителями, газетчиками и любопытствующими дамами из общества — присутствовало много молодежи. В неформальной обстановке путешественник показывал развешанные по стенам карты и рисунки, объяснял назначение каменных топоров и других диковинных предметов, отвечал на многочисленные вопросы.

Большой интерес к Миклухо-Маклаю проявили самые разные слои русского общества — от знати до революционно настроенного студенчества; встреч с ним добивались просвещенные купцы-меценаты, видные деятели науки и искусства. Дважды путешественник позировал знаменитым портретистам — Константину Маковскому и Александру Корзухину. Маковский в своей работе подчеркнул артистичность натуры Миклухо-Маклая, сосредоточенность, глубину его взора на мир. На портрете Корзухина наш герой изображен в костюме путешественника, с записной книжкой и карандашом в руке; на лице следы пережитых испытаний[765]. Среди многочисленных приветственных писем и телеграмм выделяется адрес, врученный депутацией студентов физико-математического факультета Петербургского университета. В нем подчеркивается, что путешественник многие годы держал «знамя человечности и науки» и выражается надежда на скорую публикацию его трудов[766].

Такое внимание к выступлениям и личности Миклухо-Маклая объяснялось не только его огромной популярностью, окружающим его романтическим ореолом, но и начавшейся в стране политической реакцией, одним из проявлений которой был курс на ускоренную русификацию «инородцев». В этой обстановке идеи, которые высказывал Миклухо-Маклай — о единстве человечества, о равенстве рас, о возможности взаимопонимания между людьми разной расовой и племенной принадлежности, не исключая «дикарей», — находили живой отклик у широких кругов русской интеллигенции. Несмотря на цензурные рогатки, непосредственную связь нравственной проповеди Миклухо-Маклая с реалиями русской жизни сумел довольно ясно показать в газете «Восточное обозрение» известный исследователь Сибири и прогрессивный общественный деятель Н.М. Ядринцев.

«Изучать мир инородцев и дикарей, способствовать здравому взгляду на жизнь этой чуждой для цивилизации среды, рассеять предрассудки и установить правильное к ней отношение, — писал Ядринцев, — задача эта, даже в самых скромных научных пределах, имеет огромное общественное и нравственное значение». Выражаясь «эзоповым языком», ни разу не упомянув Россию, он показал значение проблем, разрабатываемых Миклухо-Маклаем, для многонациональной Российской империи: «Несмотря на то, что наблюдения ученого путешественника касаются туземцев Новой Гвинеи, Малайского архипелага и Австралии, в общем расовом вопросе они могут иметь поучительное значение и для нас. <…> Мы не можем не припомнить по этому поводу слова г. Миклухо-Маклая о его расставании с берегом дикарей. "Жалели они вас?" — спросили его. "Жалели, — ответил сдержанный Маклай, — и даже плакали", — сказал он задумчиво. Может быть, потрясающая грустная сцена прошла в воспоминаниях путешественника. "Разве они умеют плакать?" — спросила наивная петербургская дама-слушательница. "Да, умеют, — сказал Маклай, — но зато редко смеются". Этот ответ рисует целую драму инородческой души. <…> Так называемые низшие расы и другие племена есть только часть того же единого великого целого — человечества. <…> Эта идея родства и единства со временем еще более озарит историю и философию жизни и укажет великий нравственный закон, по которому дитя-человек, дикарь и инородец, заслуживает не унижения и истребления, но сострадания, сочувствия, помощи и восприятия в полноправную среду человеческого братства»[767].