Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

даже Алеша не хочет со мной играть. И зачем только я родился в мае, теперь весь век маяться буду.

2

ПАПА

Обиженный на Алешу за отказ играть в папу и маму, я, сердитый, стоял в гостиной и копал кольцом землю в горшке цветка; Верочка была рядом и с любопытством смотрела на мое занятие.

Вошла Ольга Николаевна, наша учительница; у нее одна нога была короче другой, она всегда ходила с палкой и сильно стучала тяжелым сапогом короткой ноги. Когда она в первый раз пришла к нам под вечер и разговаривала с мамой в полутемной гостиной, я, стоявший в дверях, очень испугался и побежал к няне.

— Няня, няня, к нам колдунья пришла, — шептал я, уткнувшись в нянины колена.

— Что ты, милый, Христос с тобой!

— Нет, правда — колдунья, с палкой и ногой стучит и хромает все.

— Глупенький, это, верно, учительница.

— Нет, колдунья. У нее нога деревянная, я сам видел.

— Шура, иди в гостиную, мама зовет, там учительница пришла, — прибежал Костя.

— Это — колдунья.

— Ты совсем глупый; колдуньи бывают только в сказках, а это учительница, зовут ее Ольга Николаевна. Ты тоже будешь с ней учиться. Ну, пойдем.

Я надулся, но все-таки пошел.

С тех пор прошло немного времени, Ольга Николаевна сумела покорить меня. Вот и теперь она подошла ко мне, как всегда веселая, а я, увидав ее, нарочно отвернулся и стал еще усерднее копать землю.

— Да мы, кажется, сегодня не в духе? Чем ты так недоволен?

Она взяла меня за плечи; я сердито вывернулся и уронил ее палку. Ольга Николаевна сама не могла поднять палку и остановилась беспомощно.

— Подними скорей, — сказала она спокойно, но я, вместо того чтобы поднять палку, нарочно оттолкнул ее ногой, тогда Верочка быстро нагнулась и подала Ольге Николаевне палку.

— Ты, однако, злюка, я не знала, что ты такой, — теперь я учить тебя не буду, я не люблю злых мальчиков.

Мне стало стыдно, отчего она не рассердилась. Я бросился в угол, сел на корточки и заплакал.

Пришли Костя и Алеша, начался урок.

— А почему он в углу? — спросил Костя.

Какой Костя, ему всегда надо все знать, не все ли равно, почему я в углу? Нет, непременно спрашивает. Теперь Ольга Николаевна все расскажет и все будут знать. Ах, как стыдно, как стыдно.

— Ольга Николаевна, не говорите, я никогда больше не буду, только не говорите, — выбежал я из моего угла, бросаясь к ней на колени и целуя ее.

— Да что с тобой? Ну, было и прошло, а кто старое помянет, тому и глаз вон.

— Это он вчера кольцо проглотил, оттого и плачет, — убежденно сказал Алеша.

— Совсем не оттого.

— А отчего же?

— Оттого, оттого, что ты не хочешь играть со мной.

— Ну и дурак.

— Алеша, что ты? Разве можно так говорить, — строго заметила Ольга Николаевна.

— Он сам виноват — ничего не умеет, а потом плачет.

— Пусть плачет, он маленький; а ты — большой, но вести себя не умеешь. Вот опять кляксу посадил. Постой, я сама, ты только размажешь.

Ольга Николаевна потянулась за промокательной бумагой, но Алеша быстро нагнулся и слизнул кляксу.

— Какой ты противный.

— Так чище, так почти не видно.

— Так никто не делает.

Ольга Николаевна хотела быть строгой, но строгость не выходила; голубые глаза ее так ласково смотрели на Алешу, что невольно не верилось ее строгому голосу. Урок продолжался. В то время как Ольга Николаевна поправляла тетрадки, Алеша, качаясь на стуле, сказал твердо, не допуская возражений:

— А наш папа — необыкновенный.

— Почему ты так думаешь? — спросила Ольга Николаевна.

— Он все знает; у него столько книг в кабинете, и он всех их знает наизусть. Потом мама у папы обо всем спрашивает, и папа никогда не сердится, а мама строгая.

Ольга Николаевна улыбнулась:

— Ты вот — необыкновенный, все шалишь и на стуле качаешься.

— Нет, я — обыкновенный, и Костя — обыкновенный, и мама — обыкновенная, и вы — обыкновенная, только не совсем.

— Отчего же не совсем?

— У вас нога игрушечная.

Ольга Николаевна рассмеялась.

— Папа, правда, необыкновенный, — с жаром подхватил Костя, — он самый сильный, я сам видел, как он маму поднимает. Он знает, как зовут каждый цветок и каждое дерево, и верхом на лошади умеет, и рисовать умеет, — он вчера мой портрет нарисовал. Правда, правда. Потом на службу каждый день ходит.

— Когда я вырасту большой, — перебил его Алеша, — я тоже буду необыкновенный, я тоже буду на службу ходить. У меня будут дети, и я вас учить их возьму, а вы тогда совсем старенькой будете.

— Ну, довольно болтать.

Пришла мама, она всегда приходила к концу урока, Алеша перестал качаться. Костя принялся усердно что-то писать.

— Как они у вас сегодня? Алеша, наверно, ничего не знал, он вчера весь день без дела болтался. Вы, Ольга Николаевна, пожалуйста, построже, а то с ними никакого сладу нет. Этот вчера себе нос расквасил, да что он, опять, кажется, плакал?

Я покраснел и боялся взглянуть на Ольгу Николаевну, а вдруг она скажет.

— У него голова болит, — тихо сказала Ольга Николаевна, — вообще же я ими довольна, они у вас славные.

— Только все-таки надо построже, — прибавила мама.

Урок кончен, мы собираем свои книги, а я думаю о папе.

Конечно, он — необыкновенный, и потому я люблю по вечерам ходить к нему в кабинет, сидеть на диване, прислонившись к высокой спинке и следить смирно и внимательно, как папа обмакивает перо в чернильницу, как бегает его рука по бумаге, как он щелкнет на счетах и снова пишет. Я сижу и смотрю, и что-то поднимается в груди огромное и приятное, и я невольно говорю:

— Папа.

Но тотчас пугаюсь звука своего голоса и гляжу на папу широко раскрытыми глазами.

— Шура, — быстро скажет он и улыбнется теплой улыбкой, подождет, не скажу ли я еще чего-нибудь, и опять примется писать и щелкать на счетах.

Мне хочется узнать, что он пишет, и снова неожиданно вырывается:

— Папа.

— Шура, — отзовется отец, отложит перо, достанет папиросу, закурит ее,