Никон (сборник) - Владислав Бахревский

За дверь взялась неторопко, дверь за собой прикрыла степенно, а в избе – не передохнет. Сердце в висках бухает.

Лохматенькие являются не к добру.

Однако пока не помер – живи! Пошла к печке кашу ставить, молоко томить, масло сбивать.

Любимое Маланьино место на высокой скамье против печи, рука туда-сюда, пахта в маслобойке глюкает, а глазами в печь, на прогорающий огонь. Уголья как парча – золото на малиновой подбивке, а поверх пламена. Промчится алая прозрачная конница, а за нею синяя, но у Маланьи глаза кошачьи – видят то, что другим не дано. Над алыми да над синими огоньками, заполняя печь доверху, круговертью летают, ну словно бы мыши летучие, цвета пепельно-черного, багряно-сизого, а то и совсем смрадного цвета. Кто видит, тот знает, каков он, смрадный цвет. И чудится Маланье – мчит вся эта пегая, гарью пропахшая конница в черный зев, и чем шибче бег коней, тем чернее пропасть, да и сдвинулась вдруг и пошла, глотая конницу, вон из тьмы, задвигая в себя горящие угли, горшок, кринки…

Маланья с лавки сиганула, заслонкой хлоп, и рукою сердце придерживает, чтоб не выскочило вон из груди. Подняла голову, а Ванюшка косматенький из-за трубы смотрит, и глаза у него, как у совенка, и лапка, что за кирпич ухватилась, дрожит.

Тут Маланья черпнула ковшик холодной воды, попила, умылась, оделась, взяла нож – отрезать в холодном погребе сала к обеду, а нож бряк из руки и в пол воткнулся.

Вышла во двор, а гость уж лошадь привязывает.

– Изволь, хозяйка, хозяина своего кликнуть, – молвил, поклонясь.

Маланья тоже поклонилась незнакомому, нездешнему, однако спрашивает:

– Какая нужда тебе в моем хозяине?

– В дороге я долго. Сам бы ладно, коню отдых нужен, – достал щепоть серебряных денежек.

Маланья деньги приняла, зардевшись от щедрости путника.

– Хозяин мой в баньке заперся – грехи отмаливать. Коня в сарай поставь, там и овес в яслях. Постель тебе хоть на печи постелю, хоть в красном углу.

– Благодарю за доброе слово, – сказал человек, отирая лицо от невидимой корочки ночного пронизывающего ветра.

– За такие деньги всякий станет покладистым, – сказала Маланья, отворяя сарай перед лошадью. – Уж больно черна она у тебя!

– То – масть, – улыбнулся усталый путник. – Когда скачу, хоть в самую непроглядную ночь, даже ветер светлеет.

– Ну-ну! – сказала Маланья и ушла в избу.

Постелила Маланья Кудеяру на лавке: печь горяча была.

Кудеяр верхнее снял, сапоги стянул, а на остальное сил не осталось. Лег и уплыл на лубяном челне в милое детство. Река лилась по светлому, и, не отставая от челна, прыгала по берегу, посвистывая, птица-синица.

Глаза открыл – лучина горит. Маланья за столом, на воду в ковше дунет и глядит, глаза рукой заслоня.

– Проснулся? А я про тебя многое знаю.

– Да неужто?! – удивился Кудеяр. – Ты же имени даже моего не спросила.

– А у тебя нет имени, – сказала Маланья, и Кудеяр, потянувшийся было со сна, замер и сел. – Ты – человек дороги. Рановато к нам пожаловал, под снегом земли не видно.

И засмеялась, глядя Кудеяру в лицо.

– Я тебе травку петров крест дам да свечу ярого воску.

– Зачем мне трава да свеча?

Маланья пальцем Кудеяру погрозила.

– Ты мне глаза не отводи, моя вода – зеркало. Травка тебе от привидений пригодится, а свеча ей в помощь.

– Не понимаю что-то тебя я, женщина, – пожал плечами Кудеяр.

Тут Маланья улыбнулась и сказала, в темное окошко глядя:

– Один мужик яму для столба рыл. Глядь, корчага с серебром. Матюкнулся мужик с радости, а корчага исчезла… Ты тот камень Самосвет царю отошли. Он тебя простит и спасибо тебе скажет. Да смотри в зепь не положи камень-то. Его на груди носят.

Речи бредовые, но правда в них была. Заехал в Можары о Кудеяровом кладе разведать.

– Скажи, добрая хозяйка, о каком камне ты говоришь?

– О Самосвете, что в нашей земле сокрыт.

– А зачем камень царю отдавать, у него от самоцветов подвалы ломятся.

– То от самоцветов, а наш камень Самосвет. Если с ним Белый царь обойдет Россию, станет она для неприятеля невидимой… Все, что в кладе, себе возьми – не возбраняется, а камень будь любезен царю отдать. Обещаешь?

– Обещаю, – сказал Кудеяр. – Самая малость осталась – клад сыскать.

– Он сам тебя найдет.

Маланья набрала в горсть воды из ковша да и брызнула на Кудеяра.

– Садись за стол, кашей накормлю. – Поставила кашу и молоко, сама шалью закуталась. – За дурнем моим схожу. Тоже, чай, проголодался.

Выскочила на мороз да оглянулась чего-то, а Ванюшка косматенький стоит на порожке, к избе спиной прислонясь, а опорки на ногах у него размотались, а из худых лаптей – коготки.

Ох и кинулась Маланья к дьячку своему, сграбастала, тепленького, глупенького, спеленала белыми руками и принесла в избу, как матрешку. На пороге только и опамятовалась, на землю поставила, чтоб не смутить хозяина перед гостем. А гостя уж след простыл.

– Чему-то быть, – сказала Маланья, расплакавшись вдруг на груди своего дьячка.

– Чему же?! – робко гладил он жену по головке.

– Не зна-а-аю, – неутешно плакала Маланья да и смолкла. – Чему быть, того не миновать.

Был суд.

В тихие Можары понаехало из соседнего монастыря начальство. В церковном притворе с цепями на руках, в колдовском своем платье, поверх беличья шубка, сидела на скамье Маланья. Перед ней на возвышении святые мужи в черных рясах, а главой у них игумен Паисий. Односельчан полна церковь – согнали.

Федька Юрьев сказывал о колдовстве Маланьи и о той порче, какую она напустила на него.

– И, ненавидя весь род Христов, – вопил Федька, – напустила Маланья на меня и мужа своего дьячка Ивана черное чародейство. Очутились мы в санях, и понесла нас лошадь мимо дороги. Сама же Маланья обернулась волчицей, выскочила через трубу и погналась за нами. Величиной волчица была выше леса, зубы как пила, а глаза как две печи. Догнала эта волчица сани и сожрала лошадь.

– Это зачем же я свою лошадь жрать бы стала? – засмеялась Маланья, пугая смехом и дерзостью невиданной монахов и крестьян. – Мне бы вас, бессовестных, слопать!

– Ведьма! – У Федьки пена изо рта пошла. – Не по зубам тебе человек с крестом! Не по зубам!

Спросили дьячка, видел ли он волчицу.

– Не видел, – покрутил головой дьячок. – То, что в купчей слова перевернулись, – точно. А волчицы не было. Да и вокруг саней следов было много, целая стая лошадь разорвала.

Терентий Ивлев, домашний палач Кучума, черный, высохший, согнутый болезнью пополам, тоже говорил против Маланьи:

– Угрожала она мне, ведьма, что сделает таким же черным, как потолок в моей избе. И точно. Три года сох – и вот поглядите-ка на меня теперь, добрые люди! Сжечь ее, ведьму!