Повседневная жизнь советских писателей от оттепели до перестройки - Александр Анатольевич Васькин

его представлении дачники – это те, кто приезжает только прогуляться, покупаться, поиграть в бадминтон…»{621}

В тяжелые для себя дни в гости к Александру Трифоновичу решилась зайти Инна Лиснянская, ее очень тяготило, что «на секретариате, где заочно исключали, присутствовал Твардовский и проголосовал, поверил клевете». Так совпало, что семья Лиснянской нашла приют в захолустной избе, неподалеку от дачи Твардовского: «Я искала не защиты и не восстановления в писательских рядах. Мне хотелось только одного – чтобы мне поверили, и главное, почему-то, чтобы – Твардовский». Направляясь к Александру Трифоновичу без предупреждения, Инна Львовна «шла и думала – теперь у меня такая серьезная причина, что не грех заявиться даже и на дачу. Дверь мне открыл сам Твардовский так, словно меня ожидал, и указал, по-моему, на деревянную лесенку, ведущую в его небольшой, скромный кабинет… Запомнился только простой письменный стол и остро-внимательные, вопрошающие, выжидающие, но не подбадривающие, блекло-голубые глаза Твардовского: “Садитесь, я вас слушаю”. От Твардовского веяло такой строго-нравственной опрятностью, что я не посмела сказать то, зачем шла, словно даже правда о грязной клевете может его испачкать, вывалять в той канаве, в которой я не валялась. И я забормотала, мол, пришла к нему, потому что меня не печатают: “То есть что значит, не печатают? Я вас ежегодно печатаю. И за этим вы пришли ко мне сюда?”»{622}. Диалог оказался коротким.

В конце 1950-х годов Александр Трифонович часто думает – куда переехать из Внукова, советуется с женой Марией Илларионовной: «Город подходит вплотную, под крышей уже корпуса больницы – пренеприятнейшее соседство и т. п.». Литфонд предлагает в качестве варианта дачу бывшего сталинского министра с «забором типа НКВД». Но для Александра Трифоновича это не подходит: «Что я буду делать на этом готовом, оборудованном министерском лоне подмосковной природы. Там уже и пня одного не найти, чтобы выкорчевать, куста, чтобы вырубить, сажать уже некуда, дорожки, клумбы». Предчувствие не обмануло Александра Трифоновича – забор и вправду был «типа НКВД»: ее бывший хозяин долгое время был заместителем наркома внутренних дел Берии. Да и сам дом, видать, строили заключенные. Следовательно, дача была не самой плохой.

Много вариантов пересмотрели Твардовские, то одно не устраивает, то другое. 3 мая 1961 года: «Вчерашняя поездка в Пахру, осмотр дачи – какой уж по счету! <…> Опять то же самое: нужно что-то достраивать, дело затяжное, а в смысле сада и т. п. – почти все сначала…»{623} Но Внуково, похоже, не отпускает. 19 октября 1962 года – просмотр дачи Исаевых, там же, в Пахре. 8 декабря 1963 года еще один вариант: «Маша приехала в Пахру смотреть дачу вдовы Дыховичной. Это которая уже по счету из осмотренных нами в Пахре! Возможен и внутривнуковский вариант: дача Утёсова – большая, одна из роскошнейших… Внешним образом из этой кучи-малой не уйти иначе, как в “коттедж” по шолоховскому проекту, что куда еще стыдней»{624}. Стыдом Александр Трифонович мерил не только свои, но и чужие поступки. Сделать так, а не иначе, сказать то, что думаешь, а не то, что требуют от тебя. А по-другому нельзя, потому что стыдно. А многие стыд позабыли.

Эпопея с выбором дачи Александром Трифоновичем напомнила другую историю – покупку в 1882 году Львом Николаевичем Толстым усадьбы в Москве, где он мог бы поселиться на постоянное жительство со всей семьей. Писатель искал в Первопрестольной не дом, а кусочек Ясной Поляны – единственного места на земле, где он чувствовал себя дома. «Мне дом не нужен; покажите мне сад» – эту фразу Толстого запомнила владелица усадьбы в Долгохамовническом переулке{625}. И Толстому показали то, что он хотел увидеть. Кущи фруктовых деревьев и ягодных кустов, столетняя липовая аллея, курган, окруженный тропинками, колодец с родниковой водой, беседка. «Густо, как в тайге», – подытожил писатель. А сам дом стоял на отшибе этой «тайги», окнами на дорогу. И не было в нем никаких чудес цивилизации – электричества, водопровода, канализации. Но Толстого эти подробности мало интересовали, главное – сад…

Подбирать дачи в Пахре можно было всю оставшуюся жизнь, это ведь не просто поселок, а Малая советская энциклопедия. Тут что не участок – то славная биография. Пахра (или как часто называли этот поселок Красная Пахра) на самом деле была дачным кооперативом «Советский писатель», созданным согласно подписанному Сталиным решению Совета министров СССР от 2 августа 1948 года «О выделении Союзу советских писателей СССР земельного участка площадью 25 га в квартале № 80 Десеневского лесничества Краснопахорского лесхоза»{626}. Вероятно, если бы дачи раздавали в качестве подарка (как переделкинские), от желающих отбою бы не было. Но в том-то и дело, что здесь требовалось вносить первый взнос. И потому к 1952 году первых дачников набралось меньше двух десятков человек, должных заплатить четыре тысячи рублей – вступительный пай. Первопроходцами выступили Константин Симонов, Михаил Матусовский, Маргарита Алигер, Семён Кирсанов, Иосиф Прут (возглавивший правление кооператива) и др.

Планировалось пятьдесят дачных участков, а потому помимо литераторов в «Советском писателе» постепенно обосновались и представители иных творческих профессий – кинорежиссеры, артисты, музыканты, композиторы, художники. В Красной Пахре в разное время жили и работали Михаил Ромм, Эльдар Рязанов, Роман Кармен, Оскар Фельцман, Мария Миронова и Александр Менакер, Зиновий Гердт, Кирилл Кондрашин, Эмиль Гилельс, Орест Верейский, а также Юрий Бондарев, Юрий Трифонов, Юрий Нагибин, Виктор Драгунский, Павел Антокольский, Сергей Антонов, Юлиан Семёнов, Владимир Тендряков, Андрей Дементьев, Владимир Войнович, Григорий Бакланов. Место было престижным, что удваивало желание здесь поселиться.

Но для Александра Трифоновича дело было отнюдь не в престиже. В итоге, когда счет просмотренным дачам перевалил за десяток, Твардовские решили остановить свой выбор на участке драматурга Владимира Дыховичного, «внуковское владение» отошло дочери Валентине.

Поразительно, что в эти самые дни на ум Твардовскому приходят странные мысли. Бояться-то ему нечего, он не украл эту дачу, покупает на свои деньги, но 30 мая поэт замечает: «Всего мы приучены бояться – вот некий промежуточный срок я владелец двух дач. Толку нет, что одну из них я в течение 17 лет с огромной затратой физических сил (не только моих, но и Маши) и материальных средств “доводил до ума” (так и не довел), а другую приобрел за деньги, которые не просто честно заработаны, но являются лишь малой частью дохода, принесенного моими книгами государству, – все равно. И я не спокоен, я слышу эти мыслимые голоса и вижу эти мыслимые строки газетного фельетона: “Две дачи, одну подарил дочери, барство” и т. п. Да еще как вспомнишь о своем “дереве бедных” в Тимирязевском райсовете»{627}. Последнее предложение относится к депутатским обязанностям Твардовского, который пишет об очень важном чувстве, объединявшем писателей с остальным советским населением: чувстве страха, порожденном привычкой. Как бы чего