Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

— Прошу вас, любезный граф, — вновь заговорил я, — поверьте мне, я ни о чем таком не знал.

Я и в самом деле почти забыл об этом.

— Так что же? Вы видели когда-нибудь что-либо подобное? — ответил он, поворачиваясь ко мне. — Весь свет приглашен! Но что за черт? Вы еще не одеты! О Боже, нам уже давно пора идти. Сначала поставят игорные столы; вы, конечно, уже поняли, что сегодня я играю.

Ах, сегодня он играет! — отозвалось в моей душе с завистью. Куда пропали в эту же минуту все мои прекрасные планы провести вечер у себя в комнате! Я уже видел мысленным взором, как все общество танцует, играет и смеется.

— Ну, тогда я одеваюсь, — ответил я машинально, отодвинул ноты и книги в сторону, снял ночной колпак и позвонил камердинеру. Камердинер пришел, я поторопился с одеванием, и через четверть часа мы с графом сидели в карете.

Однако мы прибыли с большим запозданием, игорные столы уже стояли. Каролина, не надеясь увидеть графа ранее полуночи, уехала, чтобы перед ужином сделать еще несколько визитов. Граф так жаждал играть, что для него с усилиями пришлось составить еще одну партию. Лишь несколько пожилых дам остались не у дел; не желая принимать участия в их разговоре, я выскользнул на балкон, который выходил на большой, обсаженный деревьями двор. Наступил вечер, и я погрузился незаметно в сладостные мечты. Жужжание в воздухе, громкий шелест листвы заполнили мою душу; полностью погруженный в себя, я предавался спокойному созерцанию.

Дверь позади меня скрипнула. Я несколько отпрянул и обернулся. Это была Каролина, которая успела возвратиться. Ей хотелось с кем-нибудь побеседовать, и она вышла на балкон. Похоже, она не узнала меня сквозь оконное стекло; она слегка растерялась, но потом взяла себя в руки и, поздоровавшись со мной как всегда доверчиво и добродушно, справилась о моем здоровье. Дрожь напала на меня вновь, и в ответ я пробормотал нечто неразборчивое.

Она рассмеялась и сказала:

— Не разбудила ли я вас, маркиз, в самом деле? Вы отвечаете так странно!

Мне пришлось признаться — я мечтал наяву.

— Вы хотите знать о ком, маркиза? — добавил я. — Разумеется, о вас.

Это был повод к разговору, которого я еще недавно так желал избежать.

Каролина отвергала все, что бы я ей ни говорил, подтрунивая надо мной; я же упорствовал в своих признаниях. Мы оба разгорячились. Она краснела все более, несмотря на свою насмешливость; наконец она заговорила о графе. С прямодушной добротой выразив о нем сожаление, она посетовала, что он неизменно грустен и бледен, и спросила меня, не снедает ли его некое тайное горе. Способ и тему разговора она выбирала так, как если бы нарочно хотела привести меня в волнение.

Когда стало прохладней, она сказала, что хочет взять свою накидку, и пообещала потом вернуться. Я попросил позволения принести для нее накидку, но она хотела непременно идти сама. Я считал минуты, с нетерпением дожидаясь ее возвращения. После того как я прождал добрые четверть часа, я вернулся в залу.

Каролина сидела на стуле возле графа, глядя в его карты; иногда она устремляла взор на его опечаленное лицо, еще бледное после болезни, но казавшееся от этого еще прекрасней. Никогда еще он не был столь обворожителен, как тем вечером. Хоть он и выглядел несколько смущенным, непритворная доброта его души сквозила в каждой черте лица. Темные глаза мерцали спокойно и ясно, храня трогательное выражение, приглушенная эмаль губ была подобна едва зарозовевшемуся бутону. Каролина казалась полностью в него углубленной. Она ничего не замечала, кроме него; в ее лице, будто в зеркале, повторялась каждая его мина и каждое движение. Как только граф заметил меня рядом с собой, он попытался затеять разговор меж мной и Каролиной; она же, почти вскочив, воскликнула:

— Ах! Я и забыла, что маркиз остался на балконе.

Она была довольна, что я возвратился в залу, и спокойно села на свой стул.

С того момента, однако, граф стал играть рассеянней; он весьма скупо отвечал на ее вопросы или замечания либо вовсе молчал. Это стало раздражать Каролину и наконец наскучило ей. Она встала, заявив:

— Почему-то игра делает людей несносными, — пожелала графу доброй ночи, направилась в другой конец залы, где стоял рояль, села за него и принялась играть.

Однако ни одна пьеса не пришлась ей по вкусу. Я последовал за ней словно тень и взял скрипку, чтобы сопроводить ее пение. Я наиграл ей некоторые ее любимые арии, но сегодня все казалось ей отвратительным и невыносимым. Каролина впала в дурное настроение; откинувшись на спинку стула, она вздохнула глубоко и закрыла глаза.

Я старался как мог ее развлечь, но напрасно — она отвечала односложно и становилась все холодней. Так продолжалось, пока не убрали игральные столы; за ужином Каролина оказалась между мной и графом, и вскоре к ней вернулось ее обычное оживление.

Но граф оставался неизменен. Сколь ни была с ним Каролина внимательна и предупредительна, сколь ни пыталась составить разговор из оброненных им отдельных фраз и на какие еще только ухищрения ни пускалась — все было напрасно. Целое общество было очаровано ею, не пропуская ни одного слова, слетавшего у нее с губ, один лишь граф сидел, уныло глядя перед собой. О, что это был за упрямец! Небо и ад не могли бы расшевелить его.

Наконец Каролина разозлилась на его холодность. Желая отомстить, она повернулась ко мне. Возможно, она надеялась разжечь в нем ревность, если уж любовь оказалась бессильна. Но это было ошибочной тактикой. Граф не стал оттого более разговорчив, однако и я сделался лаконичней. Я слишком хорошо понимал, отчего она вдруг обратила на меня внимание; гордость не позволяла мне воспользоваться благоприятным положением, и оживление мое от этого не увеличилось. Так закончился тот вечер, для которого было сделано столько приготовлений, чтобы он всем доставил радость. С тех пор виделся я с Каролиной почти что ежедневно; и если этого порой не случалось, то не по моей воле. Граф грустнел день ото дня, часто запирался у себя в кабинете, уезжал как можно раньше домой из различных собраний либо вовсе не принимал в них участия. Свою любовь к уединению он объяснял тем, что еще не вполне здоров; я охотно принимал его извинения. То была невеселая пора, когда чувство благородства умолкло в моем сердце и