Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер

нам приходилось рассказывать ее вновь с самого начала. И едва барон поправился и покинул комнату, как граф получил вызов на дуэль с предложением выбрать род оружия. Из великодушия граф выбрал пистолеты.

Условились о времени и месте. Граф словно предчувствовал несчастливую развязку; написав завещание и передав его мне, он, под предлогом небольшой поездки, нежно распрощался со всеми друзьями. Не забыл он и Каролину. Он воображал, что никому не известна истинная цель его путешествия, но, хоть никто ему ничего не говорил прямо, все прощались с ним весьма трогательно, нанося ему визиты, словно в последний раз. Каролина, расставаясь с ним, поднялась с софы, бледная, почти без чувств, и протянула ему руку для прощального поцелуя. Ревность обострила мою наблюдательность, и я заметил, что граф, от которого также ничто не ускользнуло, на сей раз был особенно растроган.

Рано утром мы выехали из дома. Барон уже дожидался нас со своим секундантом. Поскольку противники были стрелки неважные и одному из них предстояло здесь остаться, каждый привез с собой две пары пистолетов, которые секунданты зарядили и обменяли. Прочие церемонии были довольно коротки, мы отмерили шаги, и дуэлянты встали к барьеру. Пять выстрелов прозвучали без того, чтобы кто-либо был задет. Барон стрелял так плохо, что чуть в меня не попал, хоть я и стоял на расстоянии шести шагов от графа. Прежде чем он выстрелил в последний раз, я сказал, что ему следует стыдиться — так сильно у него дрожит рука. Но в шестой раз ему повезло больше: граф упал на землю и сказал, что ранен в бок. Я бросился к нему — кровь текла из раны. Барон также поторопился к лежащему. Граф молча протянул ему руку и сделал знак уходить как можно скорей. Барон, искренне растроганный, обнял его и меня, сел на лошадь, которую держал под уздцы его секундант, и ускакал прочь. Если бы граф был убит, я бы, возможно, воспользовался другой парой пистолетов и льстил себя надеждой, что везение было бы на моей стороне. Но я должен был заняться спасением друга и оставить мысли о мести.

Я не верил, что рана смертельна, так как пуля, казалось, сидела не настолько глубоко, чтобы повредить ткани. Опасность происходила лишь от сильного кровотечения. После того как я и мой слуга использовали все, что можно было употребить, для перевязки, мы отнесли графа на руках в близлежащую деревню. Хирург, которого я пригласил, был одного со мной мнения. Оно подтвердилось успешным лечением. Графу пришлось провести всего несколько недель в постели и в покое, чтобы полностью выздороветь.

Вопреки моему желанию, о дуэли и о ранении графа приятели наши узнали сразу же после того, как мы вернулись в Париж. Тогда мы убедились, что и в самом деле имеем несколько искренних друзей. Все они были охвачены боязливым стремлением увидеть графа и чем-либо помочь его выздоровлению. В особенности дамы не желали покидать наш дом, и, когда он немного поправился, но врач еще не разрешал ему оставлять дом и посещать общество, у нас в доме возобновились наши маленькие пирушки, и графу не уставали наносить визиты. Даже Каролина, в сопровождении престарелого дяди, посещала нас и более всех принимала участие в его выздоровлении.

Однажды мы сидели тихо и радостно за ужином — накануне граф объявил, что ему разрешено наконец покинуть свою комнату, — и болтали о том, как будем праздновать в его честь. Никто тут не был более изобретателен, чем Каролина. Она сидела напротив меня, и все ее лицо рдело тихой радостью, которой полнилось ее искреннее сердце. Я бессознательно углубился в созерцание ее прелести, чувствуя, что мое сердце бьется в такт с ее сердцем. Я находил в этом тайное наслаждение, к коему примешивалась некоторая горечь. Я предавался наблюдениям украдкой, как истинный влюбленный.

Вдруг она побледнела; ее большие, незадолго до того подернутые обворожительной дымкой глаза с радостью воззрились на дверь, она не смогла проглотить куска, который поднесла уже ко рту, и вынуждена была воспользоваться салфеткой, несколько откинувшись на спинку стула. Только я хотел вскочить и прийти ей на помощь, как другие также обернулись к двери. Все повскакивали со стульев, заторопились туда; под всеобщие радостные возгласы я тоже обернулся — ах! Граф был уже здесь и в наших объятиях.

Он хотел нас удивить неожиданностью своего появления. Какое празднество для нас! Он стал нашим утраченным и вновь обретенным сокровищем. Ласки были неистощимы, и мы не знали уже, чем только могли бы его порадовать. Он отвечал несколько слабо и придал нам, растроганным его мягким обращением, еще более огня. Он уселся меж нами посредине, мы не знали, какая подушка была бы самой мягкой и какой стул самым удобным для вернувшегося к нам беглеца. Каждый отдался сладостному очарованию его сердца. Это был наш монарх, которого мы чтили. Каролина с милой наивностью уселась подле него, чтобы перенять роль главной сиделки. Он был очень тронут ее добротой, но не находил слов для выражения своих чувств.

Веселое настроение возвратилось к нам, вновь послышались шутки, мы чувствовали прилив новых сил и юной крепости. Грации резвились непринужденно, и бог Радости был вакхически изобилен[204]. Наша беседа искрилась остроумием. Каждый становился все раскованней и открывал в себе новые таланты. Граф держался с тихой бодростью и улыбался там, где мы смеялись. Каролина подбадривала его полускрытыми-полуявными ласками, и дружеская теплота разгорелась скоро пламенем любви. Всё кругом рукоплескало графу, и только я — о, несчастный! — в этот блаженный миг чувствовал, как меня пожирает некий тайный пожар, причины которого я не понимал и не хотел понимать.

Здесь жизнь моя достигла поры, за которую я сам себе делал упреки, в которую я, охваченный неодолимой страстью, позабыл все, что мне прежде было дорого и что целую вечность должен был бы хранить неповрежденным. И что это была за страсть? То не была первая любовь, когда кровь, разгорячась, вскипает надо всеми понятиями и предрассудками; то не была любовь, которая счастливо возвышается над всеми оковами человечества и смело покидает даже свои собственные нежные узы. Нет, это была страсть, завершающая первый период расцвета после тысячи мучительных опытов, собственно даже после истощения в любви и через любовь; страсть несчастливая, безнадежная, подстрекаемая ревностью, пламенеющая от безнадежности и борющаяся против священнейших обязательств. Что за несчастье — столько времени быть баловнем удовольствия! Никогда до сих пор не встречал я сопротивления. Но тут настал конец моему всемогуществу.