Повести - Быков Василь Владимирович

рухнул в снег. За эту проклятую ночь все в нем исстрадалось, намерзлось, зашлось глубинной

неутихающей болью.

Он страдал от своей физической беспомощности и лежал, прислонясь спиной к шершавому комлю

сосны, закрыв глаза, чтобы не встретиться взглядом с Рыбаком, не начать с ним разговор. Он знал, о чем

будет этот разговор, и избегал его. Он чувствовал себя почти виноватым оттого, что, страдая сам,

подвергал риску товарища, который без него, конечно, был бы уже далеко. Рыбак был здоров, обладал

большей, чем Сотников, жаждой жить, и это налагало на него определенную ответственность за обоих.

Так думал Сотников, нисколько не удивляясь безжалостной настойчивости Рыбака в попытках выручить

его минувшей ночью. Он относил это к обычной солдатской взаимовыручке и не имел бы ничего против

Рыбаковой помощи, будь она обращена к кому-нибудь третьему. Но сам он, хотя и был ранен, ни за что

не хотел признать себя слабым, нуждавшимся в посторонней помощи - это было для него непривычно и

противно всему его существу. Как мог, он старался справиться с собой сам, а там, где это не получалось,

умерить свою зависимость от кого бы то ни было. И от Рыбака тоже.

Однако Рыбак, видно мало вникая в переживания товарища, продолжал заботиться о нем и, немного

передохнув, сказал:

- Подожди тут, а я подскочу. Вон хата близко. В случае чего в гумне перепрячемся.

«Подождать - это хорошо, - подумал Сотников, - лишь бы не идти». Ждать он готов был долго, только

бы дождаться чего-нибудь обнадеживающего. Рыбак устало поднялся на ноги, взял карабин. Чтобы тот

не бросился в глаза, перехватил его, словно палку, за конец ствола и широко зашагал по заснеженным

буграм могил. Сотников раскрыл глаза, повернувшись немного на бок, подобрал поближе винтовку.

Между стволов сосен совсем недалеко была видна крайняя изба деревни, развалившийся сарай при

ней; на старом, покосившемся тыне ветер трепал какую-то забытую тряпку.

Людей там как будто не было.

Рыбак вскоре пропал из его поля зрения, но в деревне по-прежнему было тихо и пустынно. Чтобы

удобнее пристроить раненую ногу, Сотников ухватился за шероховатую, в лишаях палку ограды, и та,

тихо хрустнув, осталась в его руке. Могила была старая, наверно, давно заброшенная, в ее ограде из-

под снега торчал одинокий камень, не было даже креста. Струхлевшая оградка доживала свой век -

видно, это было последнее, что осталось от человека на земле. И вдруг Сотникову стало нестерпимо

тоскливо на этом деревенском кладбище, среди могильных оград и камней, гнилых, покосившихся

крестов, глядя на которые он с печальной иронией подумал: «Зачем? Зачем весь этот стародавний

обычай с памятниками, который, по существу, не более чем наивная попытка человека продлить свое

присутствие на земле после смерти? Но разве это возможно? И зачем это надо?

Нет, жизнь - вот единственная реальная ценность для всего сущего и для человека тоже. Когда-нибудь

в совершенном человеческом обществе она станет категорией-абсолютом, мерой и ценою всего. Каждая

такая жизнь, являясь главным смыслом живущего, будет не меньшею ценностью для общества в целом,

сила и гармония которого определятся счастьем всех его членов. А смерть, что ж - смерти не избежать.

Важно только устранить насильственные, преждевременные смерти, дать человеку возможность

разумно и с толком использовать и без того не так уж продолжительный свой срок на земле. Ведь

человек при всем его невероятном могуществе, наверно, долго еще останется все таким же физически

легко уязвимым, когда самого маленького кусочка металла более чем достаточно, чтобы навсегда

лишить его единственной и такой дорогой ему жизни.

Да, физические способности человека ограничены в своих возможностях, но кто определит

возможности его духа? Кто измерит степень отваги в бою, бесстрашие и твердость перед лицом врага,

когда человек, начисто лишенный всяких возможностей, оказывается способным на сокрушающий взрыв

бесстрашия?»

Сотников на всю жизнь запомнил, как летом в полевом шталаге немцы допрашивали пожилого седого

полковника, искалеченного в бою, с перебитыми кистями рук, едва живого. Этому полковнику, казалось,

просто неведомо было чувство страха, и он не говорил, а метал в гестаповского офицера гневные слова

против Гитлера, фашизма и всей их Германии. Немец мог бы прикончить его кулаком, мог застрелить, как

за час до того застрелил двух политруков-пехотинцев, но этого человека он даже не унизил

ругательством. Похоже, что он впервые услышал такое и просто опешил, потом схватился за телефон,

что-то доложил начальству, видно ожидая решения свыше. Разумеется, полковника затем расстреляли,

но те несколько минут перед расстрелом были его триумфом, его последним подвигом, наверно, не

185

менее трудным, чем на поле боя; ведь не было даже надежды, что его услышит кто-то из своих (они

случайно оказались рядом, за стенкой барака).

Медленно и все глубже промерзая, Сотников терпеливо поглядывал на край кладбища, где сразу же,

как только он появился, увидел Рыбака. Вместо того чтобы пойти напрямик, Рыбак старательно прошел

вдоль ограды к полю, наверное, чтобы не было видно из деревни, и только потом повернул к нему.

Минуту спустя он был уже рядом и, запыхавшись, упал под сосной.

- Кажись, порядок. Понимаешь, там хата, клямка на щепочке. Послушал, будто никого...

- Ну?

- Так это, понимаешь... Может, я тебя заведу, погреемся, а потом...

Рыбак умолк в нерешительности, озабоченно поглядел в утренний простор поля, который уже был

виден далеко. Голос его сделался каким-то неуверенным, будто виноватым, и Сотников догадался.

- Ну что ж! Я останусь.

- Да, знаешь, так лучше будет, - заметно обрадовался Рыбак. - А мне надо... Только где тот чертов лес,

не пойму. Заблудились мы.

- Спросить надо.

- Спросим... А ты это, потерпи пока. Потом, может, переправим куда-нибудь. Понадежнее.

- Ладно, ладно, - нарочито бодрым тоном ответил на это Сотников.

- И ты не беспокойся, я договорюсь. Накажу, чтоб смотрели, и все прочее.

Сотников молчал. В общем, все было логично и, пожалуй, правильно, тем не менее что-то обидное

шевельнулось в его душе. Правда, он тут же почувствовал, что это от слабости и как следствие

проклятой ночи. На что было обижаться? Отношения их вполне равноправные, никто никому не обязан.

И так, слава богу, Рыбак для него сделал все, что было возможно. Можно сказать, спас при самых

безнадежных обстоятельствах, и теперь пришло время развязать ему руки.

- Что ж, тогда пошли. Пока никого нет.

Сотников первым попытался подняться, но только чуть двинул раненой ногой, как его пронзила такая

лютая боль, что он вытянулся на снегу. Выждав минуту, кое-как совладел с собой и, крепко сжав зубы,

поднялся.

По краю пригорка между молодых сосенок они сошли с кладбища. Невдалеке попалась хорошо

утоптанная стежка, которая привела их на голый, ничем не огороженный двор. Несколько на отшибе от

села стояла довольно большая, но уже старая, запущенная изба с замазанными глиной углами, выбитым

и заткнутым какой-то тряпкой окошком. В почерневшем пробое на двери действительно торчала наспех

воткнутая щепка - наверно, кто-то недалеко вышел, и дома никого не осталось. Сотников подумал, что

так, может, и лучше: по крайней мере на первых порах обойдутся без объяснений, не очень приятных в

подобных случаях.

Рыбак вынул щепку, пропустил в сени напарника, дверь тихо прикрыл изнутри. В сенях было

темновато. Под стенами громоздились какие-то кадки, разная хозяйская рухлядь, стоял громадный,

окованный ржавым железом сундук; угол занимали жернова. Сотников уже видел однажды это нехитрое