Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

Когда они добрались до штаб-квартиры секции, полночь давно уже миновала. В этот час там не было ни одного представителя власти, уполномоченного проводить допрос. Но Симон, ничуть не смущенный этим обстоятельством, открыл регистрационный журнал, напустил на себя надменный вид и официальным тоном потребовал, чтобы Андре-Луи сообщил ему имя, возраст и род занятий. Андре-Луи удовлетворил любопытство ретивого чиновника, но на остальные вопросы отвечать отказался.

– Может быть, вы и полицейский агент, но определенно не судья. У вас нет права меня допрашивать. Стало быть, я не буду вам отвечать.

Его избавили от пистолетов, денег, часов и документов и швырнули в темное подвальное помещение, где почти не было окон. Трехногий табурет и груда грязной соломы составляли всю обстановку этой убогой конуры. Здесь Андре-Луи и оставили до утра, предоставив ему размышлять о внезапном и малоприятном конце его деятельности по спасению монархии.

В восемь часов утра Моро вывели из камеры и, оставив без внимания его требование принести пищу, увели под конвоем из шести национальных гвардейцев. Гражданин Симон возглавлял шествие.

Они перешли Луврский мост и еще до девяти часов прибыли в Тюильри. Там, в просторном вестибюле, гражданину Симону сообщили, что Комитет общественной безопасности не будет заседать до полудня, поскольку его члены заняты в Конвенте. Но, если дело не терпит отлагательства, ему следует обратиться к председателю комитета, который в настоящий момент находится у себя в кабинете. Симон, которого с каждым часом все больше распирало от самодовольства, громогласно заявил, что речь идет о деле величайшего национального значения. Секретарь повел их небольшой отряд вверх по роскошной лестнице. Симон шагал рядом с ним, Андре-Луи с двумя охранниками по бокам – следом. Четверо других гвардейцев остались внизу.

По широкой галерее они вышли в просторный зал с высокими потолками, позолоченной мебелью и обшитыми дамастом стенами, которые все еще хранили следы побоища, состоявшегося во дворце около года назад.

Здесь секретарь покинул их и скрылся за высокой резной дверью. Он отправился доложить председателю о деле гражданина Симона.

Некоторое время посетителям пришлось ждать. Колченогий агент, помрачнев, начал ворчать. Меряя шагами натертый до блеска пол, Симон, не обращаясь ни к кому конкретно, потребовал объяснить ему, не вернулись ли они во времена Капета и к обычаям деспотизма, если патриотов заставляют понапрасну торчать в приемной, которую гражданин Симон охарактеризовал в непечатных выражениях.

Двое гвардейцев от души наслаждались этой колоритной обличительной речью. Андре-Луи никак не участвовал в общем веселье. Думы его были далеко, в Хамме, в гостинице «Медведь», рядом с Алиной. Как она воспримет весть о его смерти? Она будет страдать. Это неизбежно. Ему оставалось только молиться, чтобы ее страдания длились не слишком долго и на смену им поскорее пришли смирение и тихая грусть. Позже она, наверное, снова сможет полюбить, счастливо выйдет замуж, станет матерью. Именно этого он должен был желать Алине, поскольку любил ее. И тем не менее воображаемая картина ее счастья с другим обожгла ему душу. Он привык считать Алину своей, и сама мысль о том, что ею может обладать кто-то другой, была для него непереносима. Но что поделаешь? Надо встречать свою судьбу с большей покорностью.

Андре-Луи лихорадочно искал способ перекинуть мостик через даль, отделявшую его от Алины. Если бы только он мог написать ей, он вложил бы в это последнее письмо всю свою страсть, все преклонение перед ней, которых так не сумел выразить прежде! Но как он перешлет письмо из революционной тюрьмы аристократке в изгнании? Даже в этом маленьком утешении ему отказано. Он должен умереть, и наполовину не высказав ей своего обожания.

От этих мучительных раздумий Андре-Луи отвлекло появление секретаря.

Едва лишь открылась дверь, как брюзжание гражданина Симона немедленно прекратилось. Последние остатки своей горделивой независимости этот поборник равенства растерял, когда предстал перед председателем грозного комитета. С раболепной улыбкой и образцовым терпением присмиревший Симон ждал, когда изящная напудренная голова хозяина кабинета соблаговолит оторваться от бумаги, по которой он продолжал увлеченно водить пером.

Тишину кабинета нарушали только скрип пера да тиканье позолоченных каминных часов на резной полке. Наконец председатель закончил писать и заговорил, но даже тогда он не поднял головы, а по-прежнему сидел, склонившись над столом, закрытым длинным, до пола, бордовым саржевым полотном, и просматривал написанное.

– Это что еще за история с попыткой устроить побег вдовы покойного короля из Тампля?

– С вашего позволения, гражданин председатель, – почтительно начал Симон свой рассказ, в котором отвел себе исключительно благородную роль. Никакая ложная скромность не помешала ему воздать должное собственной проницательности, отваге и горячему патриотизму. В тот момент, когда он расписывал, как благодаря своей бдительности пришел к выводу о том, что необходимо проверить Мишони, председатель перебил его:

– Да-да. Обо всем этом мне уже доложили. Переходите к происшествию в Тампле.

Гражданин Симон, выведенный из равновесия столь грубым вторжением, остановившим поток его красноречия, запнулся и умолк, не в силах сходу найти новую отправную точку для своего рассказа. Председатель поднял наконец голову, и подозрение, которое возникло у Андре-Луи, когда он услышал этот характерный голос, подтвердилось. Он увидел узкое смуглое лицо и дерзкий нос Ле Шапелье. Но за те несколько месяцев, что прошли с момента последней встречи депутата с Андре-Луи, это лицо успело странным образом перемениться. Щеки Ле Шапелье ввалились, глаза запали, кожа приобрела землистый оттенок, между бровями пролегли глубокие морщины. Но больше всего поразил Андре-Луи его взгляд – напряженный взгляд загнанного животного. Андре-Луи с учащенно забившимся сердцем ожидал взрыва. Но ничего не произошло. Лишь взметнулись на мгновение тонкие брови, но так же быстро на лицо председателя вернулось прежнее выражение – один только Андре-Луи и заметил в нем какую-то перемену. Ничем иным Ле Шапелье не выдал своего знакомства с арестованным.

Он неспешно поднес к глазу монокль, внимательно оглядел присутствующих и снова заговорил невыразительным сухим голосом:

– Кого это вы привели?

– Но я как раз об этом рассказываю, гражданин председатель. Это один из тех людей, которые помогли бежать этому негодяю-аристократу де Бацу. Он имел наглость объявить себя агентом Комитета общественной безопасности. – И Симон приступил к рассказу о стычке на улице Шарло. Но, когда он закончил, никакой чаемой им похвалы не последовало; более того, он не дождался ни единого слова благодарности.

Вместо этого председатель, по-прежнему бесстрастно, задал Симону вопрос, от которого пульс Андре-Луи участился еще больше:

– Вы сказали, что этот человек объявил себя агентом Комитета общественной безопасности. Какие шаги вы предприняли, дабы убедиться, что это не так?

Гражданин Симон открыл рот и выпучил глаза, что придало ему необыкновенно дурацкий вид. Председатель холодно повторил свой вопрос:

– Какие шаги вы предприняли, чтобы убедиться, что гражданин Моро не является одним из наших агентов?

Изумление ревностного патриота достигло апогея.

– Вы знаете его имя, гражданин председатель?

– Отвечайте на вопрос.

– Но… Но… – Гражданин Симон был ошеломлен. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то чудовищная ошибка. Он запнулся, помолчал, потом принялся защищаться: – Но, по моим сведениям, этот человек – неизменный помощник ci-devant барона де Баца, который, как я уже сказал, был захвачен мною врасплох во время попытки проникнуть в Тампль.

– Я спросил вас не об этом. – Голос Шапелье звучал теперь еще более строго. – Знаете, гражданин, вы производите на меня неблагоприятное впечатление. Я весьма невысокого мнения о людях, которые не умеют отвечать на вопросы. По моему убеждению, им чего-то недостает – либо сообразительности, либо честности.