Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев

случилось на другом конце провода? Что? Болезнь? Поездка куда-нибудь? А может, не хочется?

А мне-то как быть? Я жду, я молюсь – позвони. Всей силой нерастраченной страсти молю: позвони. Но телефон молчит. Молчит. Я боюсь уйти из дома. Вдруг в мое отсутствие он позвонит. Нет, невозможно. Невозможно находиться в одной комнате с молчащим телефоном.

Ну, хорошо. Телефон молчал в обычные дни. Но сегодня! Сегодня! Сегодня всех поздравляют. Всех женщин. Но только не меня. Позвони. Выругай меня за что-нибудь, все равно за что, но скажи хоть два слова. Позвони.

Тринадцать дней молчит телефон. И тринадцать дней я молюсь на серый диск на красном корпусе. Заклинаю тебя, дай мне последнюю и единственную радость в моей жизни, позвони. Такого в моей жизни еще не было. Ни разу. Пожалей меня, телефон. Хоть из жалости позвони. Я обещаю не беспокоить тебя никогда, ничем не напоминать о себе. Позвони! Я скажу тебе, как шутку, что люблю, что хочу тебя целовать. Нет, этого я не скажу. Про то, что хочу целовать – не скажу. Позвони! Не скажу, что я вижу целующей твои ноги, ступни, пальцы. И ладонь. Не скажу. Ну не молчи, позвони. Нельзя же так жестоко. Позвони, телефон. Молчишь? Тебе нечего мне сказать? Конечно, я понимаю это. Это так естественно. Я же не жду ничего. Бездушная ты штука – телефон. Если бы у тебя было сердце, не такое металлическое, ты бы позвонил. И все равно я жду радости от твоего голоса. Ты же мне пожелал быть счастливой в Ивановской. А если счастье в тебе? Позвони, телефон. В тебе все счастье. Жду…

И не выдерживаю. Звоню сама. Я ничего не могу сказать. Я молчу. Мне только услышать голос. Идут к нему звонки. Долго никто не подходит. А я жду. И вдруг… «Алло (подождал)… Не слышно ничего. (Я молчу и слушаю музыку его голоса)» Опять: «Не слышно ничего, перезвоните (я молчу)… Перезвоните еще». И кладет трубку.

Сегодня мне есть, чем жить, я слышала Его голос. Прелесть моя, счастье мое последнее в этом солнечном мире, радость моя!! Если бы ты знал… Хорошо, что ты не знаешь.

Спасибо, телефон. Ты меня выручил. Я слышала его милый голос, для меня он звучит слаще «Элегии» Массне. Телефон передал мне всю прелесть окраски этого голоса, он придал мне силы ждать его звонка. Я изнемогаю. От любви, от страсти, от счастья, что я его люблю.

Пусть – не нужна. Так и должно быть. Но какое счастье любить самой! Я не обижаюсь на тебя, телефон, что ты не звонишь. Я слышала его голос. Может, он позвонит когда-нибудь сам. Знай, телефон, – я жду. Позвони.

7 марта 88 г.

Эхо

Я вовсю сочинял «Пирамиду-2» и постепенно приближался к «Письму № 166» – давно решил, что посвящу В.В. самую последнюю часть, – когда однажды пришло от нее письмо совершенно отчаянное. И впервые на «ты». Она подозревала меня либо в душевной болезни, либо в алкоголизме («Ты либо больной, либо алкоголик…»). И еще много неприятных, унижающих ЕЕ слов. Она считала, что я «побрезговал» ею, хотя, якобы, «хотел», но… Ей мерещилось, что в последний свой приезд (за дефицитной цветной фотобумагой, которую она мне через каких-то своих знакомых достала) я, будто бы, хотел «овладеть» ею, но «не решился сделать первого шага». А в конце – требование вернуть ее записи. Вот это номер.

Грустно все это было, но я, честно говоря, ожидал чего-то подобного, потому что звонки в последнее время были совсем уж невыносимы. И она даже грозилась приехать: «Свалюсь Вам на голову, не возражаете?». Свят-свят-свят, упаси Боже!… Иной раз, слыша междугородный звонок, я даже не брал трубку. Но по межгороду звонила ведь не только она, так что и это не выход. Однажды в сердцах я сказал ей приблизительно следующее:

– Как же Вам не стыдно! Вы ведь просто навязываете свое внимание и добро (имел в виду посылки), совершенно не считаясь со мной. Добро насильно – это не добро, а зло. Нельзя «железной рукой загонять человечество в счастье» – это же смысл моей «Пирамиды»! Так и кажется, что сталинское время наложило на Вас неизгладимый отпечаток, вы пострадали от него, но сами теми же методами действуете!

Было жутковато от своих собственных слов, но так ведь оно и есть! Она почувствовала себя глубоко оскорбленной…

И вот теперь это, последнее письмо.

Я был ему даже рад. Раньше еще написал, было, ей «объяснение начистоту», но пожалел ее и не отправил. Теперь же, как говорится, сам Бог велел.

Конечно, я постарался отредактировать помягче, попытался доходчиво объяснить, что ведь никогда, ни разу не давал повода, что мы познакомились совсем на другой почве, что очень уважаю ее как почтенного человека с трудной судьбой, верю в искренность ее добрых порывов, однако… Пришлось даже напомнить, что у меня молодая жена… Что же касается записей, то причем же тут они, ведь они мне нужны, я приближаюсь в своей повести к тому месту, где буду использовать их. Конечно, я приношу извинения за то, что все длится так долго, но ведь работа очень большая – писем много и тоже весьма впечатляющих, – я ведь не бездельничаю…

Увы, звонок после того, как она получила это письмо, был такой:

– Вам не стыдно за Ваше послание? Давайте, я пришлю Вам его назад, хотите?

Разумеется, я еще раз подтвердил, что могу только повторить все, что написано, и что напрасно она читала его, очевидно, невнимательно… Увы, она еще раз потребовала вернуть ей тетради.

– Но Вы же не один раз говорили, что они – моя собственность, что написали их благодаря мне, – попытался напомнить я. – Неужели Вы видите во мне только лишь мужика?

– Неважно, кого я в Вас вижу, – перебила она. – Мало ли, что я говорила. Пришлите мне их, и все.

Честно говоря, мне это надоело, но собрать ее записи, которые лежали по разным местам среди множества писем, а потом идти на почту, стоять в очереди, чтобы отправить увесистую бандероль… А как же общая наша работа, как же финал моей повести – я ведь действительно думал сделать последнюю часть о ней… И все – из-за дурацкого каприза пожилой, неизвестно что вообразившей женщины… И я попросил ее еще раз подумать.

– Они вам не нужны все равно, – раздраженно повторила она. – Прошло два года, а вы за это время не написали ни строчки.

– Во-первых, все же не